С помощью моей методики люди смогут только собрать, записать матрицы-млонзограммы рассеянного по неоглядному миру интеллекта давно умершего человека. А потом, через многие годы, настанет Великое Интегрирование. Во времена Интегрирования человечество научится возобновлять, воскрешать этот интеллект в живом, искусственно созданном человеческом мозгу.
От млонзограммы - к мозгу, от мозга - к полному воскрешению! Люди бессмертны. Люди - Гомо диспергенс - жили и будут жить вечно!
Но... не все люди - люди. Испокон века были, да и сейчас еще существуют мыслящие двуногие существа, которых никак не назовешь настоящими людьми.
Сами они не создают никаких ценностей, не рассеивают, а, наоборот, вбирают, всасывают живые искры других интеллектов. Всасывают и используют для своего животного, личного употребления. Homo utens следует называть такие существа. Гомо утенс - человек-потребитель. Утенс и диспергенс вечные антиподы, извечные непримиримые враги.
Каждый нарождается, чтобы стать диспергенсом, но не каждый становится им. В странах, где у власти золото и кривда, чем больше собственности у человека, тем меньше он является диспергенсом.
Диспергенс - строитель, борец за освобождение угнетаемых и гонимых. Он намного больше отдает, чем берет.
Утенс - хапуга, потребитель. Его мечта, цель - только брать, ничего не давая взамен.
Диспергенсов - миллиарды, утенсов - тысячи.
Диспергенс - неумирающий.
Утенс - смертнейший из смертных. С самого рождения он не живет, а медленно, постепенно умирает.
Утенс - исчезнет, забудется навсегда. Будущую Землю заселит Гомо диспергенс.
Поколение за поколением станут воскресать, возвращаться к жизни. И в сознании воскресших оживут еще более давние, предыдущие поколения сеятелей. Да еще как оживут - человек и не подозревает, не знает и малейшей частицы того, что бережет его безмерно богатая подсознательная память.
Настанет время великого синтеза, всемирного воскрешения из мертвых! Грядет светлый, истинно праведный суд над всем минувшим - светлый для сеятелей, грозный, беспощадный для стяжателей..."
- Хватит. Дальше сугубо научное. - Подопригора взял у меня красную папку и, завязывая шнурки, произнес тихо, взволнованно: - Благодарствую! Душевно читали...
Мне помнится, я тоже очень волновался. "Великое Интегрирование"... "Люди бессмертны"... И верилось, и не верилось. Вот бы мне хотя бы один диск из этой моей млонзограммы...
Профессор словно прочитал мои мысли.
- Я вас жду через неделю. Будут готовы для вас копии всех дисков. До свидания.
Весь день Маринка ходила под впечатлением рассказа Михаила: а ну как и правда? А ну как не выдумал?!
"Я выживу, выживу..." - звенели в памяти Надийкины строчки. И тут же так ярко представилось: распахнулись двери, и на пороге она - живая, радостная, порывистая... А за столом - папа...
"Я выживу, выживу в желуде, в зреющем колосе!"
8. БУРЯ
Прошло два дня.
Пока они были впереди, только приближались, - где-то там еще, завтра-послезавтра, - то казалось, будут они такими долгими, такими нескончаемо-прекрасными: все успеет - и наговорится, и насмеется, надышится на всю жизнь. Два дня двумя годами казались...
Так все и звенело в ней тогда, так и пело - простенький солнечный напев:
И се-год-ня мы вдвоем!
И се-год-ня мы вдвоем!
Как-то само собой сложилось. Что ни делает, куда ни пойдет, а в ней так и звенит, так и звенит:
Еще завтра мы вдвоем!
Еще завтра мы вдвоем!
Сегодня, завтра... Сегодня, завтра... Про послезавтра - ни слова! Таким неимоверным казалось это послезавтра, таким далеким... А оно - вот уже! Уже и надвигается...
Прошло два дня. Настал третий.
С утра пасмурно. На старые сугробы, на трухлявый, источенный струйками лед тихо падали крупные хлопья густого снега. После обеда прояснилось, поднялся ветер. И опять зашумело, загудело в соснах, засвистело за хатой в дубняке.
Маринке и хотелось побыть с Михайликом, и тяжко: взглянет на паренька, а услужливая мысль подсказывает, подсчитывает, сколько еще часов - часов, а не дней! - остается до разлуки. И так горько, так гнетет этот подсчет еще одиннадцать, еще десять, девять, восемь... Восемь - и ты одна! Не вытерпела, оделась:
- Я сейчас. Хворосту наберу.
Вышла, захлебнулась сырым ветром - и вновь мысли: скоро, скоро вечер... Говорил, что уйдет ночью, после двенадцати...
Нет, и во дворе нет спасения от мыслей.
А ветер теплый, совсем не мартовский. Землей пахнет и даже вроде первыми листочками. И откуда только эти запахи, когда вон еще снегу сколько...
Постояла, послушала - лютует весенняя буря. А там, за лесом, грохочут, приближаются стальные громы.
Вернулась в хату.
Михайло чистил пистолет. Рядом на столе лежал диск от ППШ.
- Что это? - спросила Маринка, указывая на диск. - Не это ли твоя млонзограмма?
- Нет, - вздохнул Михайло. - Это... На дороге нашел. Нет у меня млонзограммы. Не смог я тогда ее взять...
- А почему не смог?
- Так получилось. Профессор-то велел прийти через неделю. С утра я был в клубе, там меня и застала война. Наш город бомбили в тот же день в одиннадцать. Особенно старались попасть в железнодорожный мост - это как раз возле нас. Сразу после отбоя я, понятное дело, побежал домой. Наш домик повалило взрывом, а там, где стоял особняк профессора Подопригоры, дымилась большущая воронка...
- Ну и выдумщик... - грустно улыбнулась Марина. - Нет твоего Подопригоры. И вообще нет никакого бессмертия... Все это ты просто выдумал.
- Нет, говоришь? - Михаил старательно протер пистолет белой тряпочкой. Взвешивая на ладони, задумчиво рассматривал своего стального, вороненого побратима. - Бессмертие, Хмариночка, как и смерть, в наших руках...
Спрятал пистолет, диск. Долго и молча занавешивал окна, зажигал каганец. И уже при его неуверенном, колеблющемся свете подсел к Маринке, положил руку на плечо:
- Запомни: для таких, как мы, смерти нет. Мы - Гомо диспергенс! Мы больше отдаем, чем забираем...
- Милый! - Маринка прижалась, уткнулась лицом в грудь Михаилу. Притихла, только плечи вздрагивают...
И снова тихо в хате. Тихо и тоскливо. А разве не так же было и тогда, в ту недавнюю и одновременно такую далекую, разбушевавшуюся вьюжную ночь? Нет, не так.
Одна-одинешенька была Маринка, а теперь с нею - у нее - Михайло. Пока с нею... И наши наступают - вон как грохочет! Все ближе и ближе. И не вьюга - теплая, мартовская буря за окнами.
И все-таки в комнате тяжкая тишина.
Почему?
Сегодня ночью прощание.
- Послушай, Хмариночка, - заговорил наконец Михайло. - Будет тебе хмуриться. Хочешь, я тебе что-то интересное расскажу?
- Что ты там еще можешь рассказать... Ничего больше не придумаешь. Все уже рассказал...
- А вот и не все. Далеко не все... И не выдумываю я, правду говорю... Садись-ка лучше да слушай.
- Слушаю, милый, слушаю... Ну, рассказывай...
ТРЕТИЙ РАССКАЗ МИХАИЛА
В самом начале ноября послал меня командир в областной центр. Задание было не из легких. Больше месяца пришлось жить в городе, всякое случалось, но, что бы там ни было, приказ выполнил и, как видишь, живой.