— Спасибо, мама. Поставь поднос на столик, пожалуйста. Мы работаем.
Старушка, правда старушкой она представлялась только двадцатитрехлетнему Володе, поставила поднос на журнальный столик и удалилась, тихо прикрыв за собой дверь.
— О чем я? — Михаил Алексеевич снова отпил коньяка. — Да, так вот, у Пруста. Вы читали «Содом и Гоморру»? Не читали, я прав? Готовится новый перевод, Любимова, но единственный существующий вышел давным-давно, в тридцатых. Федорова. Вы иногда заглядывайте к букинистам, полезно.
— Я люблю букинистов.
— Хорошо, что любите. Букинистов надо любить. Пруст в «Содоме и Гоморре» очень много пишет об извращениях. Это у нас их принято называть извращениями. А что это такое на самом деле — откуда нам знать? Мы что, пробовали? То есть попробовать-то можно, но что это даст? Контекст-то не тот. Вы мне говорили, что любите Бродского. Ваш любимый Бродский что пишет? «Дальше локтя не пойдешь или колена». Это метонимия. Даже слизистая оболочка — только поверхность. И Бродский абсолютно прав. Опять же, как он выражается, «валять дурака под кожею» более или менее можно — вы понимаете смысл этого выражения? Внешняя сторона дела нам доступна, даже подкожная, может статься, доступна, но смысл — ни в какую. Что значило для героев Пруста в их мире быть гомосексуалистами? Видите, ученое слово придает всему уже другой оттенок. У нас, здесь и теперь, гомосексуалов называют обыкновенно голубыми, а любительниц лесбийских утех розовыми. Народ называет одних п**сами, а других — можете себе представить — я не знаю. И в любом случае, все трепещут, до смерти боятся, что их накроют и застукают. Так что понять дух французской аристократии времен Пруста мы не можем. Что застукают — она не очень боялась. Скорее, что голову отрубят.
Мэтр разлил остатки коньяка.
— Извините, Володя, я сейчас приду.
Быстро встал, поплотнее запахнул халат и, шаркая шлепанцами, вышел. В одиночку Володя коньяк пить не стал, отпил теплого чаю. Подумал, что не зря учился во французской школе, но, наверное, зря поступал на физфак. Правда, на филологическом факультете блата у него не было, а для поступления на физфак он особо и не требовался. В конце концов, учиться на физика или инженера, а заниматься переводами, читать в подлиннике недоступную так называемому простому советскому человеку литературу — это модно, в духе времени. В университете в качестве иностранного языка он выбрал английский. Авантюра, конечно, можно было испортить оценки, но способности к языкам у него наличествовали. Первоначальные трудности он преодолел, теперь английский шел неплохо. Он даже уговорил преподавательницу, милую, стеснительную старую девушку, и она согласилась переводить с ним вдвоем вместо «тысяч» технического перевода полузапретную «Бесплодную землю» Томаса Стернза Элиота. Старая девушка — это тоже было выражением Михаила Алексеевича. У Володи благодаря мэтру был экземпляр знаменитой поэмы.
And I, Tiresias, have foresuffered all
Enacted on this same divan or bed;
I who have sat by Thebes below the wall
And walked among the lowest of the dead.
А я, Тиресий, то же претерпел,
Все, что творилось на ее кровати,
Я, тот, кто у фиванских стен сидел
И с проклятыми говорил во аде.
По матовым щекам Елены Вениаминовны пробегал быстрый румянец, но она не хотела прерываться, даже когда прогремел звонок на следующую пару. На следующее занятие она принесла русское издание Элиота в переводах Андрея Сергеева. В книжке, как обычно в советских изданиях, отсутствовал английский текст — а сравнивать перевод с оригиналом было безумно интересно. Например, это же четверостишие Сергеев перевел по другому.
А я, Тиресий, знаю наперед
Все, что бывает при таком визите —
Я у фиванских восседал ворот
И брел среди отверженных в Аиде.
Лучше, чем я? — Пожалуй, лучше, подумал Володя, но тоже неточно. Впрочем, у меня еще все впереди.
Михаил Алексеевич вернулся, когда Володя выпил почти весь чай и съел значительную часть печенья. Вернулся — но что-то в нем изменилось.
Глаза его блестели, взглянув на Володю, он весело рассмеялся.
— Вы когда-нибудь березовый сок пили? Настоящий, прямо из березы? Не тот, что продается в магазинах — там один сахар. Вкус — почти как вода, а выпьешь — на сердце радость. Что за вкус — не объяснить.
Володя покачал головой.
— Я каждую весну пью. Даровой источник энергии.
Михаил Алексеевич посмотрел на стол, заваленный бумагами, на пишущую машинку с заправленным в нее листом бумаги. Достал из-за обшлага большой клетчатый платок, высморкался.