Теперь его глаза уже немного привыкли к темноте: ему показалось, что он может разглядеть контуры штуковины, которая лежит там, в чернике, и он старался понять, как это она может относиться к нему дружески: ведь он был твердо уверен, что это только вещь, а вовсе не живое существо. Если бы он думал, что она живая, он и вправду бы испугался.
Но от нее все еще исходили какие-то дружеские флюиды — чувство дружеского участия.
Тогда он, протянув руки вперед, попытался раздвинуть кусты, чтобы протиснуться и посмотреть, какая она. Если ему удастся подобраться к ней поближе, подумал он, то он сможет зажечь спички, которые лежат у него в кармане, и получше ее разглядеть.
— Стой, — сказало ему в два голоса чувство дружбы, и он остановился, хотя и не был уверен, что действительно услышал это слово.
— Не смотри на нас слишком близко, — сказало чувство дружбы, и Джонни немного разволновался, потому что он вовсе ни на что и не смотрел — во всяком случае, не слишком близко.
— Ладно, — сказал он. — Не буду на вас смотреть. — И подумал: уж не игра ли это такая, вроде пряток, как он играл в школе?
— Когда мы подружимся, — сказала штуковина Джонни, — мы сможем смотреть друг на друга, и тогда это уже будет неважно: ведь мы уже узнаем, какой каждый из нас внутри, и не будем обращать никакого внимания на то, какие мы снаружи.
Джонни подумал: какие же они, наверно, страшные на вид, если не хотят, чтобы он их видел!
И вдруг штуковина сказала:
— Мы покажемся тебе страшными. И ты нам кажешься страшным.
— Тогда, пожалуй, хорошо, что я ничего не вижу в темноте, — сказал Джонни.
— Разве ты не видишь в темноте? — спросила она, и Джонни ответил, что не видит, и тогда стало тихо, хотя Джонни слышал, как она удивляется, что он ничего не видит в темноте.
Затем она спросила, умеет ли он еще что-то делать, а он даже не понял, что она хочет сказать, и, наконец, она вроде решила, что он не умеет делать того, о чем она спросила.
— Ты боишься, — сказала штуковина. — Тебе незачем бояться нас.
Джонни объяснил, что их он не боится, кто бы они ни были, потому что они относятся к нему по-дружески, а боится он, что ему попадет, если дядя Эб и тетя Эм узнают, что он потихоньку убежал. Тогда они стали его расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм. Он постарался объяснить им, но они вроде не поняли и, кажется, подумали, что он говорит о правительстве. Как он ни старался растолковать им, в чем дело, они так ничего и не поняли.
Наконец он вежливо, чтобы не обидеть их, сказал, что ему пора идти, и поскольку он пробыл здесь гораздо дольше, чем думал, ему пришлось бежать всю дорогу домой.
Добравшись до дому, он забрался в постель и все как будто сошло хорошо, но утром тетя Эм нашла у него в кармане спички и стала его ругать, говоря, что он мог поджечь сарай. Чтобы подкрепить свои слова делом, она отстегала его прутом; хотя он и старался держать себя как мужчина, она так больно его хлестала, что он запрыгал и закричал от боли.
Весь день он полол огород, а как только стемнело, пошел пригнать коров.
Коровы оказались неподалеку от черничника, но он твердо знал, что, даже если бы ему было и не по пути, он все равно пошел бы туда, — ведь он весь день помнил о дружбе, которую нашел там.
На этот раз было еще светло, только начинало смеркаться, и он увидел, что чем бы ни была эта штуковина, она не была живой, а всего лишь грудой металла, похожей па два блюдца, сложенные вместе, как раз с таким ободком посредине, какой получается, если сложить два блюдца донышками. Она была похожа на старый металл, который долго провалялся где-нибудь, местами же она была изъедена ржавчиной, как машина, долго простоявшая под открытым небом.
Она пробила довольно большую дорожку в зарослях черники и взрыла землю футов на двадцать; осматривая путь, по которому она попала сюда, Джонни заметил, что, падая, она сбила верхушку высокого тополя. Она заговорила с ним без слов, как и прошлой ночью, с тем же чувством дружбы и товарищества, хотя последнего слова Джонни даже и не знал: в школьных учебниках оно ему никогда не попадалось.
Она сказала:
— Теперь ты можешь на нас посмотреть. Посмотри на нас быстро и отвернись. Не смотри пристально. Быстренько взгляни и отвернись. Так ты к нам привыкнешь. Не сразу, понемножку.
— Где вы? — спросил Джонни.
— Здесь, — ответили оба голоса.
— Внутри? — спросил Джонни.
— Да, внутри, — ответили они.
— Тогда я не смогу вас увидеть, — сказал Джонни. — Я не могу увидеть вас сквозь металл.
— Он не может увидеть нас сквозь металл, — сказал один из них.
— Он не может видеть, когда уходит звезда, — сказал другой.
— Тогда он не может нас видеть, — проговорили они оба.
— Вы могли бы выйти, — сказал Джонни.
— Мы не можем выйти, — ответили они. — Если мы выйдем, мы умрем.
— Но тогда я никогда не смогу увидеть вас.
— Ты никогда не сможешь увидеть нас, Джонни.
Он стоял, чувствуя себя ужасно одиноким: ведь он никогда не сможет увидеть этих своих друзей.
— Мы не знаем, кто ты, — сказали они. — Расскажи нам о себе.
Они были так добры и дружелюбны, и он рассказал, что он сирота и его взяли к себе дядя Эб и тетя Эм и что они вовсе ему не дядя и не тетя. Он не рассказал им, как дядя Эб и тетя Эм обращаются с ним, как они его секут, ругают и отправляют спать без ужина, но это, как и все остальное, они могли понять сами, и теперь уже он почувствовал с их стороны не только дружбу и товарищество. Теперь это уже было сострадание и что-то вроде материнской любви.