Я прочел все это в изумлении, но, поскольку слова эти ни о чем мне не говорили, вернулся к первой отмеченной странице и попытался вычитать из нее хоть что-нибудь связное. Сделать этого я не смог, хоть меня и тревожило смутное воспоминание об упоминавшихся Амосом Уотли неких "Их Снаружи". В конце концов, я догадался, что сноска брата отсылает меня к "Тексту Р'Лайха"; поэтому я взял этот небольшой томик и нашел обозначенную страницу.
Мои познания в лингвистике, к сожалению, были не столь хороши, чтобы понять дословно, что было написано на той странице, но текст показался мне какой-то формулой или заклинанием, призывающим некое древнее существо, в которое, очевидно, когда-то верили какие-то первобытные народы. Сначала я не очень уверенно прочел его про себя; потом, медленно вслух, но и так оно не стало понятнее, если не считать курьезного аспекта древних религиозных верований, к которым, как я предполагал, и относилась эта причудливая грань бытия.
К тому времени, когда я устало оторвался от книг, козодои снова завладели всей долиной. Я погасил свет и выглянул в залитую лунным светом тьму за домом. Птицы сидели там, как и прежде; они отбрасывали на траву и крыши темные тени. Свет луны как-то странно и жутко искажал их очертания, а кроме этого они вообще были неестественно больших размеров. Я всегда считал, что козодои не превышают в длину десяти дюймов; эти же птицы были до двенадцати и даже четырнадцати дюймов длиной и соответственной упитанности, так что каждая казалась особенно большой. Однако у меня не было сомнений в том, что отчасти виной здесь была игра лунного света и тени, воздействовавшая на мое усталое и без того перегруженное сознание. Но не было смысла отрицать, что неистовство и громкость их криков находились в прямой зависимости от их очевидно ненормальных размеров. В ту ночь, тем не менее, среди них наблюдалось значительно меньше движения, и во мне возникла тревожная уверенность, что птицы сидят и как будто действительно призывают кого-то или ожидают, что что-то произойдет. И приглушенный настойчивый голос Хестер Хатчинс вновь зазвучал у меня в ушах, беспокоя и не давая уснуть: — Так и ждут, чтоб чью-нибудь душу поймать…
II
Странные события, которые впоследствии произошли в доме моего двоюродного брата, начались именно с той ночи. Что бы ни было тому виной, какая-то злобная сила, казалось, овладела всей долиной. Посреди ночи я проснулся, убежденный, что в залитом лунным светом мраке подало голос что-то еще, помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, почти сразу же окончательно проснувшись и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!
И вот тогда я услышал — и стал слушать — и не верил собственным ушам. Что-то вроде пения, то и дело переходящего в завывания, но определенно со словами — на языке, которого я не знал. Даже теперь я не могу достаточно верно описать его. Вероятно, если можно себе представить, как включают радиоприемник, настроенный одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, возможно, именно с этим можно провести хоть какую-то параллель. И все-таки в том шуме слышался некий порядок, и, как бы я ни старался, избавиться от этого ощущения не мог. Жуткая белиберда, которую я, наконец, расслышал, смешивалась с криками козодоев. Она напоминала мне литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом доминировали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:
— Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нгах, айи Йог-Сотот!
Голоса возвышались, поднимались крещендо и взрывались на последних слогах, которым козодои отвечали ритмом своего пения. Нет, птицы не переставали кричать, просто когда доносились другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а потом, торжествующе поднимался и снова обрушивался на меня в ответ на призыв ночи. Хотя звуки и были странными и ужасающими, больше пугали не они сами, а их источник. Исходили они откуда-то из самого дома — либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, я все больше и больше убеждался в том, что это отвратительное пение возникает где-то в той самой комнате, в которой лежу я. Как будто сами стены пульсировали этим звуком, как будто весь дом вибрировал этими неописуемыми словами, как будто само мое существо участвовало в этой полной ужаса литании — и не пассивно, а активно и даже радостно!
Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии, я не знаю. Но постепенно вторгавшиеся в меня звуки прекратились; на какой-то краткий миг я ощутил нечто, похожее на звук сотрясавших землю шагов, удалявшихся в небеса и сопровождаемых громогласным трепетаньем, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился от него только к полудню.
Я с живостью поднялся, поскольку собирался продолжить расспросы остальных соседей с наиболее возможной быстротой. Но кроме этого я намеревался идальше знакомиться с книгами брата; и все-таки, когда я в тот день вошел в кабинет и подошел к столу, то закрыл книгу, которую он читал, и небрежно отбросил ее в сторону. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, но намерение прочесть в ней как можно больше меня не оставило, хотя где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность, что я уже знал все, о чем написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате — и больше того, что в них, гораздо больше. И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, как из памяти предков, моста к которой я не знал, казалось, воздвиглась некая осознанность, и перед моим мысленным взором проплыли гигантские и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы, выбрасывающих щупальцевидные отростки, стоящих не на известной нам земле, а на темной запретной тверди, лишенной растительности, громоздящейся среди неведомых звезд. Внутренним слухом я улавливал певшиеся имена — Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество — и знал, что они означают Древних, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было прежде, зоны назад, и весь блеск и слава служения Им стали ясны мне, и знал я, что возвратятся Они и поведут Свою битву за Землю и за все народы на ней, и вновь подвергнут искушению гнев Старших Богов — совсем как бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает свою собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги — это Избранные, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им свои двери и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а для них самих откроются тысячи меньших Врат по всей Земле! Но видение пришло и погасло как картинка, вспыхнувшая на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так коротко, так моментально, что когда все кончилось, эхо падения книги по-прежнему отдавалось в комнате. Я был потрясен, ибо одновременно понял, и что в видении моем не было никакого смысла, и что значение его превосходило не только этот домик или долину, но и весь мир, который я вообще знал.
Я повернулся и вышел из дома под полуденное весеннее солнце, и под его благотворными лучами мрачное испытание мое отступило. Я оглянулся на дом: он сиял на солнце белизной, к его накрывала тень высокого вяза. Затем я двинулся на юго-восток, пробираясь по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уотли, стоявшему примерно в миле от домика Абеля. Сет Уотли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлзбери, никто не знал из-за чего, и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, несмотря на то, что жили в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уотли, которые, как считали в Эплзбери, были "загнившей ветвью" одного из самых старых семейств массачусетских эсквайров.