Главная улица Бухтармы — Рассветный проспект — самая длинная и самая широкая в городе, как прежде, вела к Дому памяти и скромно притулившейся сбоку от него низенькой костнице, год от года растущей вглубь горы. По проспекту, ни разу с него не свернув, можно было пройти общину от края до края. Ближе к месту погребения всех ллайто он раздавался в стороны, превращаясь в площадь Плача. Конечно, были другие улочки, ведущие в ту же сторону, на одну из них я даже свернул, желая пройти по памятным местам, но брат ненавязчиво подтолкнул меня обратно. Но и здесь мой взгляд то и дело цеплялся за мелочи, оживляющие память. Вот сбоку от меня вырос дом, под окнами которого я провел много часов, бывало, высматривая свою первую безответную любовь. На его двери, как прежде, висел молоточек в виде совы, сжимающей в лапах массивное кольцо. А напротив до сих пор продолжала сиять панорамными окнами цирюльня с неизменной кремовой шапкой пены на вывеске.
Вот по дороге попался другой — большой, трехэтажный, он располагался на углу Тихого бульвара и Папоротниковой улицы. В детстве мне казалось, что дом танцует: изгиб его выпуклой крыши с правой стороны полностью повторял линию вогнутой стены слева. Он неизменно восхищал и притягивал взгляды. Привыкнуть к его странной изогнутой форме, к контрастным, чересчур уж ярким цветам стен и крыши, не мог никто. В детстве я важничал перед друзьями, невозможно гордясь родством с хозяевами этого дома, задирал нос каждый раз, когда переступал его порог. В нем и сейчас жила младшая сестра матери с мужем и не то пятью, не то шестью детьми. Моего деда знали даже за пределами общины, он прославился на весь Варулфур как лучший мастер-витражник, часто надолго покидал Бухтарму, не раз бывал на парящих городах вранов, куда эти крылатые снобы очень редко допускали чужаков. В одной из таких поездок Мяун Таленка сгинул без следа. А бабушка не смогла без него, словно истаяла за несколько лет и тихо умерла во сне.
Я шел вперед, подмечая детали, позволяя памяти воскрешать для меня прошлое — дома и вывески, цветочные клумбы и уличные кашпо на фасадах, кованый ажур оград и рунные фонари вдоль тротуаров, потрескавшиеся камни булыжной мостовой и бело-черный храмовый комплекс, тучей зависший над городом.
Я дышал в унисон с этим местом. Я вновь стал его частью. Более того, меня теперь ничуть не коробило однообразное течение жизни соплеменников, их закоснелость и нежелание перестать цепляться за прошлое, не раздражали замшелые обычаи и страх выйти за пределы ограниченного мирка. Потребовалось свыше тридцати лет и тысячи верст, чтобы я сумел признаться в любви к собственному народу.
Только теперь я понял: появись я здесь в своем истинном облике, все встречные жители станут оборачиваться, останавливаться, если не оступаться при виде меня. Не потому, что мне хватило характера — или дурости, как знать? — не вернуться в общину, остаться жить среди тех, кто когда-то лишил нас родины, и — о, ужас! — найти с ними общий язык, а с некоторыми вообще наладить вполне дружеские отношения. В конце концов, я был далеко не первым… Не потому, что я сын того, кто управляет общиной без малого семьдесят лет. Я вырос таким не похожим на отца, его честолюбие и хитрость были мне глубоко чужды. И не потому, что я — блудное дитя, вернувшееся на родину. Просто жизнь здесь текла слишком размеренно, неспешно, новости из внешнего мира доходили с заметной задержкой, а новые лица немного разнообразили бесконечную скуку.
Брат молча шел рядом, не одергивал меня, не мешал самому выбирать маршрут, изредка мягко указывал, если я сильно отклонялся от цели нашего движения. Со стороны, надо думать, казалось, что именно он — временно лишенный плотной повязкой обыкновенного зрения — ведет меня, показывая интересные места и рассказывая о городе.
До нужного дома мы добрались на удивление быстро, четверти часа не прошло. Увидев вывеску, я не удивился отцовскому выбору. Как таковых, постоялых дворов в Бухтарме не водилось. Всех пришлых, которым требовался ночлег, принимали на постой жители общины. Однако, среди всех любопытных, благодаря врожденной пытливости ума и, давно ставшей нарицательной, тяге ко всему необычному, выделялся дядька Венкелас. Только ему пришло в голову купить огромный пустующий дом, снести внутренние перегородки первого этажа, открыть внутри харчевню, а две спальни над обширным обеденным залом, большую часть года пустующие, отвести для редких забредших в Бухтарму гостей — не всех, о, далеко не всех! — лишь тех, кто приходился ему по душе.