Большую часть пути мы прошли в молчании. Мы делили пищу и постель по ночам без обычных шуточек и актерской болтовни. Как-то ночью мы неуверенно поспорили, кто хуже: Ральф Бодкин или Эндрю Пирман. Один (по меньшей мере) потворствовал смертям и убийствам, преследуя некий страшный план, целью которого было постичь, что же скрывается под нашей кожей, а потом заявил, что делал это с наилучшими намерениями. Второй, Пирман, убивал просто ради наживы. Это был какой-то более человеческий, хотя не менее ужасный, мотив. Мы не пришли ни к какому заключению, и спор наш иссяк.
Неудивительно, что Джек, Абель и я были подавлены. Мы присутствовали при ужасной смерти человека – хотя эта смерть была в определенном смысле самоубийством, – и нас, казалось, связали вместе кровавые узы. Это не могло не омрачить наш дух, хотя чем ближе мы подходили к Лондону, тем больше наше уныние сходило на нет.
Из нас троих Абель должен был быть наиболее привыкшим к виду крови, ведь он был солдатом, пусть и в юности. Но, как некоторые другие ветераны, он теперь сторонился насилия. Что же касается Джека Вилсона, то в свои прежние, более буйные годы он участвовал в нескольких серьезных драках, за что однажды даже угодил в тюрьму Клинк. Что до меня, то, несмотря на то что я уже три или четыре раза оказывался вовлеченным в подобные происшествия, связанные с убийствами, по ночам меня тревожили сны, в которых сумрачные тени боролись друг с другом в наглухо закрытой комнате, из которой им ни за что не выбраться. И еще я не мог не подумать, что, прямо как в «Ромео и Джульетте», клинок Тибальта (или Джека) стал виновником случайной смертельной раны.
Как ни странно, но во снах же я обрел и своего рода утешение, когда мне явился призрак Хью Ферна с ободряющей улыбкой на лице. Доктор сжал мое плечо, и я отчетливо слышал, как он произнес: «Не будьте слишком строги к себе» – те самые слова, которые он сказал мне во дворе «Золотого креста» незадолго до своей смерти от руки вероломного Пирмана. Хотя это замечание относилось к какому-то пустяковому случаю – моему дурацкому падению со сцены, кажется, – я решил распространить его и на события на Шу-лейн.
Время от времени – чтобы отвлечь меня, так сказать, – скорее страх, нежели вина, бередил мое сознание. Может, страх был противовесом вины, а может, ее следствием. Это был страх, что я подхватил чуму, потому что провел ночь в покойницкой Бодкина, а потом был рядом с этим человеком в его последние часы. К тому же я изображал больного чумой, после того как Абель разрисовал меня фальшивыми опухолями. Искушал ли я судьбу или отвел ее?
Все же по-настоящему я не верил, что заразился, возможно, потому, что любая альтернатива этой вере так беспокоила. Вместо того я доверился своему мешочку с крысиным ядом, так же как Джек – своему аметисту, а Абель – истолченному рогу единорога. Пока что они нас хранили. И это еще не все. Чем чаще вы сталкиваетесь с такими убедительными напоминаниями человеческой бренности, тем скорее примете ту замысловатую философию, что применима к чуме и многим другим бедам помимо нее. Она гласит: если вы должны ее подхватить, вы ее подхватите. А если нет, то нет. Всё в звездах.
Итак, мы достигли Лондона спустя примерно пять дней после того, как вышли из Оксфорда. Мой хозяин Сэмюель Бенвелл удивился, увидев меня снова так скоро. Да я и сам не ожидал вернуться так скоро. Моя комната, которую я сохранил за собой ценой шести пенсов в неделю, все еще пустовала. То, что ее не сдали никому другому, думаю, объяснялось не честностью или щепетильностью со стороны Бенвелла, а, пожалуй, тем, что Лондон одолела паника из-за чумы и граждане в больших количествах покидали город. Жилье не пользовалось спросом.
Все же эта была не самая плохая новость в столице.
Самым ужасным и самым важным известием было то, что королева Елизавета скончалась.
Она умерла семидесяти лет от роду, а правила больше половины своей жизни. Она оставалась на троне всю мою жизнь, и жизнь Абеля, и жизнь Джека, и, в сущности, жизнь большей части населения этого острова. Некоторые из старших членов труппы еще хранили смутные воспоминания о днях Марии Кровавой, когда они были маленькими детьми. Сэм, старый кассир театра «Глобус», даже заявлял, что помнит отца Елизаветы и Марии, великого Генриха. Все это к тому, что смерть королевы была сравнима с исчезновением из окружающего пейзажа какого-нибудь естественного предмета вроде величественной горы или могучей реки, который мы привыкли считать чем-то незыблемым и который, как мы думали (если вообще думали о нем), никогда не изменится. Елизавета была королевой Англии, но также и матерью нации, она кормила нас и следила, чтобы мы не попали в беду. И мы не попали в беду, пока она правила нами. По правде сказать, она оставила нас в лучшем состоянии, чем нашла, а о скольких правителях можно сказать то же самое?