– Степан, когда меня во всем этом увидел, чуть в обморок не упал, думал, я повариху раздела. Хотя что б он понимал, повариха у нас гораздо приличнее одевается. Он все порывался меня к самому ресторану довезти – непорядок, мол, вдруг привяжется кто. А я ему: кому в голову придет привязываться к тетке в таком затрапезе? И конечно, надо было хоть квартал под снегом пройти, а то явилась бы такая – сапоги старые, но сухие, значит, на машине ехала. Недостоверно, как ты обычно говоришь.
– Умница! – Матвей с чувством чмокнул жену в висок. – А насчет «в обморок» это ты зря. Степан – кремень. Ты смотри, как справился. Даже звонок на ресепшен изобразил, якобы нас разыскивал. Для достоверности. Я свой-то телефон в кармане включенным оставил, чтоб он слышал все, что там происходило. Но, правду говоря, опасался, какой момент он выберет для появления. А он на миллион баллов отработал.
– Ну да, – Ольга хихикнула. – Когда этот официант явился… я думала, ты этими мисочками Игорьку в физиономию залепишь. По крайней мере, на собственной твоей физиономии именно это было написано.
– Мисочки… – повторил Матвей. – Мисочки и бутылочки… Помнишь, как я с Лизаветой познакомился? – Он улыбнулся.
В теплой темноте автомобильного салона было не видно, но Ольга знала, что он улыбается. История знакомства Матвея с Лизаветой стала уже практически семейным преданием. Оля тоже улыбнулась.
Тогда-то ей было совсем не до улыбок. Скверно ей тогда приходилось, чего уж там. «Самый лучший в мире начальник» не вернулся из очередного похода: нырял за экипажем налетевшей на топляк байдарки и – не выплыл. Топляком ли по голове приложило, или сердце ныряний в ледяной воде не выдержало – бог весть. Тело выбросило на отмель ниже по течению двое суток спустя. Страшно изломанное, как будто река долго грызла его каменными своими зубами и вот – выплюнула за ненадобностью.
Только лицо почему-то осталось совсем нетронутым. Чистое, с едва заметной мальчишеской улыбкой на синеватых губах, оно выглядывало из обступивших гроб цветочных завалов, и Ольге казалось: все неправда, он просто притворяется, сейчас приоткроет один глаз – хитро, точно подмигивая – ты что, Лешико, неужели поверила, с ума, что ли, сошла?
Она ждала этого, пока гроб не скрылся в жерле кремационной печи…
Он называл ее «Лешико», с ударением на последнем слоге – что-то среднее между «Сулико» и «Олюшкой». Никто больше так ее не называл. И не назовет.
Пришлось поверить. И это не означало – сойти с ума. Дикость какая-то.
Небо рухнуло.
«Если небо не падало, значит, этого не было», – нередко повторял он, утверждая, что это изречение какого-то древнего восточного философа. Ольга не помнила, что за философ – с каким-то смешным именем, впрочем, у них у всех имена смешные – главное, что это было чистой правдой. Небо сыпалось на них крупными сверкающими звездами. Сыпалось и сыпалось, а звезды все не кончались, небо все падало и падало…
И вот – упало.
И жизнь – кончилась.
Что-то происходило вокруг, но – как будто за стеклянной стенкой: видишь, как шевелятся губы, а ничего не слышно. Чтобы услышать, надо выйти за эту стенку, к тем, кто там двигается, разговаривает, смеется – живет. Но это было совершенно невозможно. Не осталось сил выйти, да что там – даже двигаться, разговаривать… Жить.
Может, Ольга легла бы на диванчик, свернулась калачиком, да так и умерла бы тихонечко.
Но от «самого лучшего в мире начальника» ей осталась Лизавета. Девочку нужно было одевать, водить в детский сад – да просто кормить! Значит, приходилось лезть в холодильник, долго смотреть на его содержимое, в тягостных попытках придумать ужин – это ей-то, которая всегда была мастерицей «варить суп из топора»! Нужно было ходить на работу, потому что продукты в холодильнике сами собой почему-то не появлялись, просить соседку привести из слишком рано закрывавшегося садика Лизавету, разогреть ей ужин – при всей удивительно ранней самостоятельности включать плиту Лизавете не позволялось.
И Ольга двигалась, залезала в автобус, что-то делала на рабочем месте, возилась на кухне, заходила в магазины и на рынки – на рынках было подешевле. Кажется, именно на рынке она как-то столкнулась с Громовым. Он ее тогда до дома проводил. Сумки, что ли, тяжелые были? Сейчас уж и не вспомнить.
Потом позвонил, встретил после работы, а там еще раз. После этих встреч и разговоров жить становилось не то что бы легче, но – вообще возможно. Дышать, двигаться, разговаривать, передавать «за проезд», выбирать капустный вилок…
Впрочем, сам Громов все больше молчал. Просто присутствовал. Просто шел или сидел рядом – и слушал, иногда накрывая ее пальцы своей худой, в неистребимых пятнах от реактивов, рукой. И отпускало, становилось легче…