Тогда как у его порога убивают честных граждан этой страны, — прошептал дон Луис.
— Эге, друг мой, да он именно по этому-то случаю и ликует, для того чтобы быть достойным представителем своей державной повелительницы: этот благородный англичанин обязан следовать во всем примеру этой дамы, которая танцует и поет над убитыми подобно готтентотским вдовам5, но только с той разницей, что последние проявляют таким образом свою скорбь и горе, а она — свою радость и веселье.
Дон Луис слабо улыбнулся этому замечанию друга и собирался добавить пару слов, как вдруг дон Мигель поспешно зажал ему рукой рот.
— Я слышу какой-то шум, — шепнул он ему в самое ухо, ощупью отыскивая шпагу.
На самом деле, топот двух лошадей постепенно приближался к тому месту, где притаились наши друзья. Минуту спустя можно было без труда различить голоса двух человек, дружелюбно разговаривавших между собой.
— Послушай, приятель, высечем огоньку, зажжем сигару и при свете ее огня сосчитаем добычу, — я не имею ни малейшей охоты идти на набережную и предпочитаю вернуться прямо домой.
— Так давай спешимся! — отозвался другой.
Оба соскочили с коней; послышалось бряцание стальных ножен о землю. Затем, взяв под уздцы своих лошадей, они уселись шагах в четырех от того места, где спрятались дон Луис и его верный друг.
Один из двух солдат достал свое огниво, высек огонь и раскурил огромную сигару.
— Ну, а теперь подавай мне бумаги, одну за другой, мы станем их рассматривать вместе.
Другой солдат снял свою шляпу и достал из нее пачку банковых облигаций, одну из них он передал товарищу, который, сильно затянувшись, осветил ее огнем своей сигары.
— Сто! — произнес тот из них, который держал в руках пачку.
— Сто! — повторил за ним его товарищ, выпуская густое облако дыма.
То же самое проделали они тридцать раз подряд, иначе говоря, над каждой пачкой билетов. Всю сумму в три тысячи пиастров, или пятнадцать тысяч франков, они поделили поровну, по полторы тысячи пиастров на брата и еще остались недовольны.
— Я полагал, что здесь больше, — сказал один из них, — вот если бы нам удалось прирезать того, было бы другое дело: у него кошелек был туго набит золотом.
— Куда это направлялись эти унитарии? Наверно, в армию Лаваля?
— Эх, черт возьми, да куда же иначе! Жаль только, что не все они бегут туда со своими деньгами, а то бы у нас бывали часто такие доходные ночки!
— А что, если Лаваль когда-нибудь вернется и нас ему выдадут?!
— Ба-а!.. Мы ведь действуем не по своей воле, а по приказанию высшего начальства и властей, после, когда увидим, что дело плохо, можно будет притихнуть и отдохнуть, ну, а пока я рад голову сложить за Ресторадора, потому то я и считаюсь доверенным лицом.
— Как же! Полагайся на это, стоит нам только когда-нибудь убить хоть одним меньше, чем нам назначено, и ты увидишь, что будет и с тобой, и со мной.
— Да что, вот командир послал нас двоих в эту сторону, а Кабрито — в обратном направлении, Сальмона и четверых других товарищей — на улицы; ну что же, завтра мы скажем, что проискали его всю ночь и не могли найти, и ты увидишь, что нам за это не будет никакого взыскания.
— А уж как перетрусил Пикадо, когда явился донести об этом командиру: он уверял его, будто на помощь унитарию явились четверо, но командир, как видно, не поверил ему, ведь он же знает, что Пикадо трус.
— Да, но зато другие-то были не трусы, и один человек не мог их всех убить.
— Как бы то ни было, но я его искать не стану.
— Искать, кого? Этого унитария? Хм, я еду на набережную, — и он спокойно стал садиться на коня, тогда как товарищ его остался сидеть на месте.
— Ладно, убирайся, а я вот докурю сигару да и домой, а завтра раненько поутру зайду за тобой, чтобы нам вместе вернуться в казармы.
Ну, так до завтра! — и, повернув лошадь, солдат, не куривший сигары, крупной рысью тронулся в путь.
Выждав несколько минут, оставшийся вытащил из кармана какой-то предмет и, приблизив его к огню своей сигары, стал со вниманием разглядывать его со всех сторон.
— Хм, да это золотые часы! — прошептал он. — И никто не видал, как я их взял — теми деньгами, что я за них выручу, мне ни с кем не придется делиться, — продолжал он, — хм, да они идут! В том лишь беда, что я смотреть-то по ним не умею. Эта унитарская штучка нам ни к чему, я и так знаю, что теперь полночь и…
— И это твой последний час, мерзавец! — воскликнул над самым его ухом дон Мигель сильно ударил по голове бандита, который тут же пал замертво, не издав ни звука. То был такой же удар, как тот, которым он уложил солдата, приставившего нож к горлу дона Луиса. Этот удар был нанесен каким-то малого размера оружием, не издающим никакого звука и почти незаметным в руках.
Ползком выбравшись из траншеи, дон Мигель осторожно подкрался к разбойнику и неожиданно нанес ему смертельный удар. Когда тот упал, он высвободил из руки убитого поводья и, взяв лошадь под уздцы, подвел ее к траншее; не выпуская из рук поводьев, он спустился и в порыве радости стал обнимать и целовать своего друга.
— Не падай духом! Не теряй надежды! Теперь ты спасен: провидение послало нам лошадь, то есть именно то, чего нам с тобой в данный момент недоставало.
— Я как будто чувствую себя немного бодрее, только ты подмоги мне, я не могу держаться на ногах.
— Нет, нет, этого вовсе не надо! — возразил дон Мигель, подняв своего друга на руки и вытащив его из траншеи. Здесь ему удалось, хотя и с большим трудом, посадить раненого на лошадь, которая тревожно озиралась, и не хотела стоять на месте. Подняв рапиру дона Луиса, дон Мигель одним прыжком вскочил на круп коня и, обхватив товарища, взялся за поводья и тронулся в путь.
— Мигель, ко мне нельзя, дом заперт, мой слуга не ночует сегодня дома.
— Caramba!6 Мне это даже и в голову не приходило, да я и не хочу везти тебя туда: это было бы непростительной глупостью.
— Но, в таком случае, куда же мы поедем?
— То мое дело! Не расспрашивай меня покуда ни о чем и говори, как можно меньше, тебе разговаривать вредно.
Дон Мигель почувствовал, что голова дона Луиса тихонько качнулась и опустилась на плечо. Он бережно прислонил ее к своей груди — раненый снова потерял сознание, но, к счастью, он на этот раз не надолго.
Лошадь шла шагом: дон Мигель опасался, что сильное сотрясение может повредить больному.
Миновав множество узких глухих пустынных улиц, они додрались до окраины города и стали спускаться в совершенно безлюдную и заброшенную местность Марко, куда и днем никто не решался ступить, так как это был глубокий овраг, весьма опасный, особенно в такую пору, когда земля сырая.
Дурная слава и существенные неудобства этой местности и побудили дона Мигеля избрать именно ее, потому что здесь ему нечего было опасаться нежелательных встреч. К тому же здесь ему были хорошо знакомы все тропинки, и они спустились с обрыва без всяких неприятных приключений. Проехав еще несколько улиц, они добрались наконец до улицы Барракас, не встретив на своем пути ни одной живой души.
— Ну, теперь ты спасен! — обратился дон Мигель к своему другу. — Еще немного и мы будем там, где ты найдешь самый заботливый уход и вполне надежное убежище.
— Где же это? — слабым, чуть слышным голосом осведомился дон Луис.
— Здесь! — отвечал дон Мигель.
И с этими словами он придержал лошадь, остановив ее перед красивым домиком, окна которого были занавешены белоснежными тюлевыми занавесками и защищены снаружи зелеными жалюзи, сквозь которые прокрадывались узкие полоски света.
Подъехав к самому окну, дон Мигель просунул руку в щель жалюзи и трижды стукнул в стекло.
В ответ на это женский голос с тревогой спросил:
— Кто там?
— Да это я, Эрмоса, я, твой Мигель.
Окно растворилось, маленькая белая ручка подняла жалюзи, и стройная фигура молодой женщины в черном высунулась в окно настолько, что ее рука коснулась чугунных перил балкончика.