| Riukhin, laden with napkins, was met affably by Archibald Archi-baldovich and at once relieved of the cursed rags. Had Riukhin not become so worn out in the clinic and on the truck, he would certainly have derived pleasure from telling how everything had gone in the hospital and embellishing the story with invented details. But just then he was far from such things, and, little observant though Riukhin was, now, after the torture on the truck, he peered keenly at the pirate for the first time and realized that, though the man asked about Homeless and even exclaimed 'Ai-yai-yai!', he was essentially quite indifferent to Homeless's fate and did not feel a bit sorry for him. 'And bravo! Right you are!' Riukhin thought with cynical, self-annihilating malice and, breaking off the story about the schizophrenia, begged: |
| - Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне... | 'Archibald Archibaldovich, a drop of vodka . ..' |
| Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул: | The pirate made a compassionate face and whispered: |
| - Понимаю... сию минуту... - и махнул официанту. | 'I understand . . . this very minute . . .' and beckoned to a waiter. |
| Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть. | A quarter of an hour later, Riukhin sat in complete solitude, hunched over his bream, drinking glass after glass, understanding and recognizing that it was no longer possible to set anything right in his life, that it was only possible to forget. |
| Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У | The poet had wasted his night while others were feasting and now understood that it was impossible to get it back. One needed only to raise one's head from the lamp to the sky to understand that the night was irretrievably lost. Waiters were hurriedly tearing the tablecloths |
| котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день. | from the tables. The cats slinking around the veranda had a morning look. Day irresistibly heaved itself upon the poet. |
| Глава 7. Нехорошая квартирка | CHAPTER 7. A Naughty Apartment |
| Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!" - Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану". | If Styopa Likhodeev had been told the next morning: 'Styopa! You'll be shot if you don't get up this minute!' - Styopa would have replied in a languid, barely audible voice: 'Shoot me, do what you like with me, I won't get up.' |
| Не то что встать, - ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненнозеленым ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона. | Not only not get up, it seemed to him that he could not open his eyes, because if he were to do so, there would be a flash of lightning, and his head would at once be blown to pieces. A heavy bell was booming in that head, brown spots rimmed with fiery green floated between his eyeballs and his closed eyelids, and to crown it all he was nauseous, this nausea, as it seemed to him, being connected with the sounds of some importunate gramophone. |
| Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только одно - что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: "Нет, нет, меня не будет дома!" - а Степа упорно настаивал на своем: "А я вот возьму да и приду!" | Styopa tried to recall something, but only one thing would get recalled - that yesterday, apparently, and in some unknown place, he had stood with a napkin in his hand and tried to kiss some lady, promising her that the next day, and exactly at noon, he would come to visit her. The lady had declined, saying: 'No, no, I won't be home!', but Styopa had stubbornly insisted: 'And I'll just up and come anyway!' |
| Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца -Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал. | Who the lady was, and what time it was now, what day, of what month, Styopa decidedly did not know, and, worst of all, he could not figure out where he was. He attempted to learn this last at least, and to that end unstuck the stuck-together lids of his left eye. Something gleamed dully in the semi-darkness. Styopa finally recognized the pier-glass and realized that he was lying on his back in his own bed -that is, the jeweller's wife's former bed - in the bedroom. Here he felt such a throbbing in his head that he closed his eyes and moaned. |
| Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице. | Let us explain: Styopa Likhodeev, director of the Variety Theatre, had come to his senses that morning at home, in the very apartment which he shared with the late Berlioz, in a big, six-storeyed, U-shaped building on Sadovaya Street.
|