– Скажите мне, что вас тревожит?
Я пожала плечами и ничего не ответила. К еде я больше не притрагивалась, и он заявил, что если я буду продолжать в том же духе, то ребрами поцарапаю свою ванну, и заказал мне кофе. После этого мы сидели некоторое время молча. Когда женщина в черном платье принесла мне кофе, он сказал ей:
– Слушай, Ивонна, закажи–ка мне в Жуаньи 5–40 и постарайся, чтобы дали побыстрее. И принеси счет, а то Маленький Поль совсем врастет там в землю, он уехал вперед.
Она что–то невнятно буркнула по поводу прогулки на свежем воздухе и пошла к телефону. Я спросила Рекламную Улыбку, зачем он вызывает Жуаньи.
– Так. Одна идея пришла в голову. Все, что там говорили ваш владелец станции техобслуживания, ваш жандарм, – все это слова, пустые слова. И даже карточка в гостинице в Шалоне тоже ничего не доказывает, раз она заполнена не вами. Вам могли наплести что угодно. А вот пальто, забытое у старухи, – это уже нечто реальное. С него и надо было начинать. Не так трудно узнать, ваше оно или нет, и если оно и впрямь принадлежит вам, значит, это вы несете Бог знает что.
Так, получила. Он говорил очень быстро, отчетливо, и теперь я улавливала в его голосе легкое раздражение. Наверное, ему было обидно, что я что–то скрываю от него. Я спросила его (надо было слышать, каким плаксивым тоном!):
– Вы хотите сказать, что подозреваете – нет, это ведь не правда? – подозреваете, будто женщина, которую видели на шоссе, – я, в самом деле я?
Вы думаете, я лгу вам?
– Я не сказал, что вы лжете, наоборот, я уверен, что нет.
– Значит, вы считаете меня сумасшедшей.
– Этого я тем более не говорил. Но у меня есть глаза, и я за вами наблюдал. Сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять?
– Двадцать шесть.
– В двадцать шесть лет не заливают за галстук. Разве вы много пьете?
Нет, вон вы даже и не притронулись к вину. Так в чем же тогда дело? Когда я вас увидел впервые, я сразу подумал, что у вас что–то не клеится, тут свидетельство об образовании не нужно. А с тех пор дело пошло еще хуже, вот и все.
Я не хотела плакать, не хотела. Я закрыла глаза и теперь уже не видела Рекламной Улыбки, я крепко сомкнула веки. И все–таки слезы полились.
Перегнувшись через стол. Рекламная Улыбка склонился ко мне и встревожено сказал:
– Ну, вот видите, вы дошли до точки. Что случилось? Поверьте, я вас спрашиваю не для того, чтобы отделаться от вас. Я хочу помочь вам.
Скажите, что случилось?
– Это какая–то другая женщина. Я была в Париже. Это была не я.
Я открыла глаза. Сквозь слезы я увидела, что он внимательно смотрит на меня и во взгляде его сквозит досада. А потом он, как и следовало ожидать, сказал, предупредив меня, что я могу как угодно отнестись к его словам:
– Вы очень милая, очень красивая, вы мне нравитесь, но ведь может быть только одно из двух: или это был кто–то другой, или – вы. Я не представляю, как это возможно, но если вы так упорно стараетесь убедить себя, что в машине был кто–то другой, значит, в душе вы все–таки сомневаетесь в этом.
Не успев даже подумать, я замахнулась левой рукой, чтобы ударить его по лицу. К счастью, он успел отстраниться, и я промахнулась. И тут я разрыдалась, опустив голову на руки. Я психопатка, буйная психопатка.
В Жуаньи к телефону подошел хозяин бистро. Жан назвал себя и спросил, не уехал ли Сардина. Да, уехал. Он спросил, не едет ли кто–нибудь из шоферов в Марсель. Нет, никто не едет.
Тогда он сказал:
– Слушай, Тео, посмотри у себя в справочнике номер телефона кафе в Аваллоне–Два–заката и дай его мне. – И спросил у меня (я стояла рядом, приложив ухо к трубке с другой стороны):
– Кто хозяин этого кафе?
– Я слышала на станции техобслуживания, будто их фамилия Пако. Да, да, Пако.
Хозяин бистро в Жуаньи нашел нужный телефон. Рекламная Улыбка сказал:
«Молодец, привет», – и сразу же заказал Аваллон–Два–заката. Нам пришлось ждать минут двадцать. Мы пили кофе – уже по второй чашке – и молчали.
К телефону, судя по голосу, подошла молодая женщина. Рекламная Улыбка спросил, у нее ли пальто, которое забыли в кафе.
– Пальто блондинки с перевязанной рукой? Конечно, у меня. Вы кто?
– Друг этой дамы. Она рядом со мной.
– Но в субботу вечером она снова проезжала здесь и сказала моей свекрови, что это не ее пальто. Как–то странно все это.
– Не кипятитесь. Лучше скажите, какое оно из себя.
– Белое. Шелковое. Летнее пальто. Подождите минуточку.
Она, видимо, пошла за пальто. Рекламная Улыбка снова обнял меня за плечи. За его спиной, через окно, я видела «тендерберд», он стоял на самом солнцепеке. Как раз перед телефонным разговором я забежала в туалет, ополоснула лицо, причесалась, немного подмазалась. Я вернула Рекламной Улыбке его кепку, и сейчас она лежала перед нами на стойке. Толстая женщина в черном пальто сновала взад и вперед по пустому залу, вытирая столы, и, делая вид, что поглощена своей работой, слушала, о чем мы говорим.
– Алло? Оно белое, подкладка в крупных цветах, – сказала женщина на другом конце провода. – С небольшим стоячим воротничком. Есть марка магазина: «Франк–сын. Улица Пасси».
Я устало кивнула головой, давая понять Рекламной Улыбке, что, возможно, это мое пальто. Как бы придавая мне мужества, он сжал мне плечо и спросил в трубку:
– А в карманах ничего нет?
– Что вы, я не осмелилась рыться в карманах.
– Ладно, а теперь все–таки поройтесь.
Наступило молчание. Казалось, что эта женщина стоит рядом, так ясно я слышала ее дыхание, шелест бумаги.
– Есть билет на самолет «Эр–Франс», вернее, то, что осталось от него.
Вроде обложки от книжечки, представляете? А внутри листки вырваны. На обложке стоит фамилия: Лонго, мадемуазель Лонго.
– Билет из Парижа?
– Из Парижа–Орли в Марсель–Мариньян.
– А число стоит?
– Десятое июля, 20 часов 30 минут.
– Вы уверены?
– Я умею читать.
– И все?
– Нет, есть еще какие–то бумаги, деньги и детская игрушка. Маленький розовый слоник на шарнирах. Если надавить снизу, он вроде шевелится. Да, маленький слоник.
Я всем телом навалилась на стойку. Рекламная Улыбка, как мог, поддерживал меня. Забинтованной рукой я делала ему знаки, чтобы он продолжал, что нужно продолжать, что я чувствую себя хорошо. Он спросил:
– А что из себя представляют остальные бумаги?
– Да неужели этого недостаточно, чтобы она узнала свое пальто? Что вы хотите там найти, наконец?
– Вы ответите мне или нет?
– Да здесь много всего, даже не знаю… Есть квитанция гаража.
– Какого?
– Венсана Коти в Авиньоне, бульвар Распай, счет на 723 франка.
Число то же самое – 10–е июля. Чинили американскую машину – я не могу разобрать марку – под номером 3210–РХ–75.
Рекламная Улыбка сперва повернул голову к окну, чтобы посмотреть номер «тендерберда», но с того места, где мы стояли, его не было видно, и он вопросительно взглянул на меня. Я кивнула в знак того, что номер тот самый, и оторвала ухо от трубки. Я не хотела больше слушать. Мне удалось добраться до стула, и я села. Дальнейшее я помню очень смутно. Я чувствовала себя опустошенной. Рекламная Улыбка продолжал еще несколько минут разговаривать по телефону, но уже не с женщиной, а с каким–то автомобилистом, кажется, немцем, который остановился здесь, чтобы выпить с семьей по рюмке вина. Рекламная Улыбка с трудом объяснялся с ним.
Потом он вдруг оказался рядом со мной и сжимал ладонями мое лицо. Я не помню, как он подошел, у меня в сознании вдруг что–то оборвалось. Всего лишь на одно мгновение. Я попыталась улыбнуться Рекламной Улыбке. Я видела, что это его немного успокоило. Мне казалось, что я знаю его давным–давно. И женщину в черном, которая молча стояла за его спиной, – тоже. Он сказал мне:
– Я вот что думаю. Кто–нибудь мог проникнуть к вам, когда вас не было дома, и украсть пальто. Оно было там?
Я помотала головой. Я уже ничего не знала. Пусть Рекламная Улыбка и правда туго соображает, но мне–то уж пора перестать обманывать себя. В моей квартире на улице Гренель два замка и дверь очень крепкая. Туда нельзя проникнуть, не взломав дверь топором, не переполошив всех соседей.