На всякий случай он свернул в тупик, и, обнаружив, что черный ход, как и всегда, не заперт, вошел в дом.
Вошел с таким ощущением, будто он сам отчасти принадлежит к их шайке.
Все было как в сказке: лежа в постели со спутанной бородой, которая подрагивала от мощного храпа, как пырей на ветру, он, очевидно, казался огромным, огромным и злым, настоящий Злой Людоед.
А она, Карла, вошедшая на цыпочках в кабинет, разглядывавшая с порога хозяина, была Фея–хлопотунья, которая обегала весь город, лишь бы спасти свою любимицу Принцессу, разнося записки на улицу Алье, к Люска, к Детриво, к Доссену, Фея, суровая ко всем людям, но на редкость добрая к той, кому отдала свою жизнь.
Лурса невольно улыбнулся. Эта мысль пришла ему в голову как раз в ту минуту, когда Фина ковыляла к его постели, с любопытством поглядывая на хозяина. Как знать? Когда он лежал по утрам вот так, вяло вытянувшись во весь рост, в сущности, совсем беззащитный, возможно, ее не раз подмывало отомстить ему иным способом, а не просто корчить по его адресу гримасы?
Опять пошел дождь, он понял это сразу. К тому же с вечера он забыл закрыть ставни в кабинете.
— Что это, Фина?
— Письмо.
— И вы решили разбудить меня ради письма?
— Его жандарм принес и сказал — срочное.
Он отметил про себя, что у Фины усталый, угрюмый вид, что вся она какая–то пришибленная. Сейчас ей было не до их ежеутренних мелких перепалок, она явно ждала, когда он распечатает конверт.
— Что–нибудь плохое? — спросила она.
— Прокурор просит меня зайти сегодня утром в суд.
Вот, должно быть, удивилась Карла, увидев, что он, пренебрегши ритуалом утреннего вставания, сразу же вскочил с постели и быстро оделся.
— Мадмуазель встала? — спросил он, застегивая брюки.
— Она уже давно ушла.
— Сколько сейчас времени?
— Около одиннадцати. А мадмуазель ушла, когда еще десяти не было.
— Вы не знаете, куда она пошла?
Сейчас оба с молчаливого уговора как бы заключили перемирие. Фина ответила не сразу, она подозрительно оглядела Лурса, но, очевидно, решила, что лучше сказать правду.
— За ней приходила мать мсье Эмиля.
— Мать Эмиля Маню?
И Фина ответила жестко, так, словно в этом был виноват Лурса:
— Его сегодня утром арестовали.
Итак, пока он лежал в постели, потел, дрых, как огромный мохнатый зверь… Лурса видел в окне тускло–зеленое небо, мокрую пустынную улицу, молочницу с мешком на голове, пересекавшую мостовую, зонтик, завернувший за угол, и каменные стены домов в расплывчатых пятнах сырости.
Стояло глухое, грустное время года, пожалуй, еще более грустное, чем белесый зимний холод, и было ветрено, как в День всех святых. Он представил себе новый квартал у кладбища, новые длинные улицы. Как же называется их улица? Ах да, улица Эрнест–Вуавенон. И названа она не в честь какой–нибудь местной знаменитости, а просто по имени владельца этого участка.
И живут там люди, которые, пока он лежит в постели, сморенный сном, подымаются на рассвете, выходят навстречу этой сырости и едут на работу в город, по большей части на велосипеде.
Как и когда за ним пришла полиция? Безусловно, раньше восьми часов, чтобы схватить Эмиля Маню, пока он не уехал в книжный магазин. Должно быть, на углу стоял полицейский, и соседи поглядывали на него, приподняв занавески.
А г–жа Маню тем временем готовила завтрак, Эмиль одевался…
Как бы желая добить хозяина, Карла, глядя куда–то в сторону, бросила ему самый тяжелый упрек:
— Он пытался себя убить.
— Что? Хотел покончить жизнь самоубийством? Чем?
— Из револьвера.
— Он ранен?
— Да не вышло у него. Осечка. Когда он услышал, что полицейские говорят с его матерью в коридоре, он побежал на чердак и там…
Стены в их коридоре, конечно, выкрашены под мрамор, Лурса был в этом уверен, перед каждой дверью половичок, а эти скоты из полиции, которые всегда кажутся почему–то слишком громоздкими, непременно оставляют на паркете следы своих мокрых сапожищ.
Фина начала оправлять постель. Лурса снял с вешалки свое не просохшее после вчерашней ночи пальто, взял котелок. На дворе стоял пронизывающий холод, как в пещере, и иной раз среди множества совершенно одинаковых капель, барабанивших по крышам домов, попадались какие–то особенно крупные и злые.
Итак, первой мыслью г–жи Маню было пойти за Николь. Чтобы ее упрекать? Конечно нет! И тем не менее в глубине души она, мать этого мальчика и к тому же стоящая на общественной лестнице бесконечно ниже, чем Лурса, она, г–жа Маню, не может не считать Николь ответственной за эту катастрофу.