— Ну что ж, тогда посмотрим, — сказал шкипер.
Но этого было для Яапи недостаточно. Он добивался четкого ответа. Шкипер смеялся и называл Яапи упрямцем, сумасбродом… Но говорил это не зло. Дал ли он в конце концов обещание? Яапи не был уверен. Поэтому он предложил деньги в задаток. Шкипер взять деньги не захотел, повернулся спиной.
— Успеется и в воскресенье. Деньги на судне получает кассир, — сказал шкипер, и Яапи счел это за обещание.
Хелька и Аарне не верили своим ушам, когда Яапи объявил, что в следующее воскресенье летний пароход возьмет их с причала Кюнсиниеми на борт.
— И судно пришло? — нетерпеливо спросила Элина.
— В воскресенье мы стояли на причале. Все четверо. Хелька, Аарне, Туомас и я. Туомас был в белой рубашке. И затем пришел летний пароход, и мы взошли на палубу, и гармошка играла, и люди танцевали. Даже Хелька и Аарне. Туомас стоял у перил и покачивался взад-вперед, будто какая-то горилла. Он смеялся. Он смеялся почти в голос. И мы ели мороженое. Солнце светило, и озеро было совсем тихим, и над ним летали чайки.
Яапи кончил рассказывать, замолчал и глядел вдаль на город. Этот день в Кюнсиниеми ему не забыть никогда.
— Здорово, Яапи. И это сделал ты.
Яапи поднялся и сунул руки в карманы джинсов.
Слышен был шум уличного движения. Вдоль улиц загорелись первые огни. Лето склонялось к осени.
— Черта с два этот пароход пришел! — вдруг зло процедил Яапи сквозь зубы.
Элина подошла и положила руку ему на плечо.
— Что-о?
— Даже в колокол не прозвонил, как бывало иной раз, когда Туомас махал с берега. Я стоял на причале, как сирота, и мне было стыдно. Я обманул их — и Хельку, и Аарне, но больше всего мне было стыдно перед Туомасом. Он присел на корточки в конце причала и бренчал кольцом, к которому привязывают канат. И плакал. Такой верзила. Он мог бы одной рукой выдернуть это кольцо, или развалить весь причал, или сделать что угодно. Но он только бренчал и бренчал кольцом.
— Подонок этот шкипер! Но почему бы вам не сесть на пароход в шлюзе?
Яапи посмотрел на Элину. Она все-таки поняла не до конца. В шлюзе на судно мог сесть кто угодно. В этом не было ничего удивительного. Элина поняла бы наверняка, если бы сама побывала в Кюнсиниеми. В том-то и дело, что пароход должен был специально взять курс на Кюнсиниеми, прозвонить в колокол, сбавить ход и пришвартоваться к причалу. Ради них! Ради Хельки, Аарне, Туомаса, ради него — Яапи.
— Слушай, Элли, на будущий год, летом, я поеду в Кюнсиниеми.
— Попасть бы когда-нибудь в деревню…
— Я мог бы остаться там и навсегда. Хелька и Аарне взяли бы… У них нет своих детей. У них только коровы, и овцы, и куры, и… Ты могла бы кормить их. Хелька научила бы тебя. Веришь, Элли?
— Ну!
— Я мог бы поговорить с ними.
Именно такой Элина была хороша: рот приоткрыт, в глазах искры, волосы облаком вокруг лица. Ее кожаная куртка шуршала и поскрипывала, когда она обхватила руками его шею и прижалась к нему. Где-то посвистывала птица, отбившаяся от перелетной стаи.
— И тогда мы взойдем на тот пароход, Яапи. Взойдем!
— Он придет в Кюнсиниеми. Слушай, Элина, я еще сделаю…
— Ты сказал: «Элина»?
— Разве это не твое имя?
— Я думала, оно тебе не нравится.
Шум движущихся автомобилей усиливался по мере того, как они спускались к дороге. Сухая пыль витала в воздухе и скрипела на зубах. Воняло бензином.
Старик-алкаш в сером драповом пальто шел им навстречу, в руках — полиэтиленовая сумка. Передвигался он неуверенно, широко расставляя ноги. Он свернул с дороги в Пиккумется, споткнулся и выругался, когда сумка стукнулась о камень. Бутылка в сумке разбилась, осколки прорезали сумку, и из прорезей полилась, журча, струйка коричневатой жидкости. Старик опустился на камень и, ворча, стал высасывать жидкость из сумки.
— Который час? — спросил Яапи у Элины.
— Почти десять.
— Господи! Двери вот-вот запрут. Если я опоздаю, заведующий больше не будет на неделе отпускать меня по вечерам. И мне придется все вечера сидеть с этим придурком. Ах да, ты же не знаешь. У меня новый сосед по комнате. Полный идиот. В первый же день сломал дверку шкафа. Ночью, когда спит, мочится под себя, прямо в постель. И вместе с таким вот мне жить всю зиму.
— Не тужи. Снова наступит лето.
СКОРО Я ПРОСНУСЬ…
Первое, что пришло Юртсе в голову: он лежит на подвесных качелях, на тех, что устроены для малышей в парке. Лежит на спине и тихонечко раскачивается. Вот только как он попал на эти качели? Но может быть, ему снится? Темно ведь, стало быть, ночь или, может, все-таки утро? Ведь откуда-то проникает красный свет. Зарево? И что это за непривычные звуки? Голоса, треск, суета, шорох тканей… Поблизости что-то ритмично постукивает. Маленький молоточек? Или часы? Юртсе не понимал, откуда доносятся звуки. Его одолевала усталость, не было сил приоткрыть глаза.
Прохладное дуновение овеяло лицо. Неужели окно осталось открытым? Нет, это не то — у него в комнате нет качелей. Значит, это все-таки парк. Он в парке, и, кроме него, здесь еще какие-то люди. Кто-то разговаривает позади него или над ним и раскачивает качели. Они летят вниз. Скорость нарастает, опьяняя. Не надо так сильно! Рука хватает пустоту, потом касается чего-то холодного, ухватывается за это нечто, но стремительный спуск продолжается. И опять кто-то говорит. Юртсе слышит слова, но не понимает, о чем говорят.
— Плохо дело?
Это низкий мужской голос. А в ответ ему другой, женский:
— Не поймешь.
— Анестезия на месте?
— В первой.
— Все подготовить. Я сейчас приду.
Куда он придет? И кто? Юртсе не в силах думать. Все равно, лишь бы перестали раскачивать. Голова тяжеленная. В висках ломит. Во рту что-то вроде огромной жевательной резинки. Почему они не вынимают ее! Дышать трудно!..
…Из самой глубины сна, откуда-то со дна, доносилось гудение синтезатора. Электронный вопль! Петри, конечно же, в нижней комнате. И там усилители включены на всю катушку. Посреди ночи? Что за ад? Оглушительный вой вырывается из усилительных динамиков, устремляясь в голову, рассыпаясь искрами в дрожащей темноте. Затем Юртсе стал различать новые звуки, раздающиеся совсем близко: бряцание металла, резкое, с эхом. И вдруг где-то вверху вспыхнул яркий свет. Глазам стало больно, хотя веки и были закрыты. Юртсе хотелось повернуть голову, уклониться от бьющего в лицо света, но в уголках рта было что-то похожее на крючки, которые больно врезались, стоило ему попытаться шевельнуть головой. И никто не гасил лампу. Свет пронизывал веки, пронизывал, как лазер, голову до самого затылка. Мозг, казалось, уже кипел, а каждый звук, похожий на удар стали о сталь, был словно удар по черепу.
Кто-то взял Юртсе за руку и потер ее чем-то мокрым. Затем острый укол и щекочущее ощущение, будто в вену пустили горячий ток. Юртсе хотел знать, кто его так донимает, но бессилие было полнейшим. Ноги и руки были неподъемно тяжелыми, голова, казалось, погружается в тесто. Потом голоса вокруг смягчились. И затем кто-то погасил лампу.
Дрема была приятной. Юртсе чувствовал покачивание. Ему хотелось еще поспать, но противный громкий разговор прогнал сон. Конечно, у отца опять гости. Но почему они в комнате Юртсе? Пошли бы на нижний этаж или в заднюю комнату. Обычно-то они выпивали там.
Во рту было противное ощущение. Сильно тошнило. Почему они не дают ему спать? Юртсе пошевелился, и кровать тут же закачалась сильнее, как на волнах, поднимаясь на гребень и тут же устремляясь вниз, в провал между волнами. И наваливалось что-то черное, тяжелое. И не было ничего, кроме темноты и равномерного покачивания.
Утро наверняка было уже поздним. Яркий свет растворил темноту. Мать сейчас придет будить его. Он весь одеревенел от сна, но, пока мать не пришла, можно успеть размяться. Юртсе осторожно пошевелился. Он ощутил прохладу простыни, но левой ноги не чувствовал. Наверное, спал в неудобном положении. И ему не удалось перевернуться на живот — голова не поднималась с подушки, в боку кололо и во рту был привкус, как после лекарства от кашля.