Статья Андреева отличается большими достоинствами. Она первая поставила на строго научную почву вопрос о роли фольклора в некрасовском творчестве. Но в данном случае ученый не прав. Раньше всего отмечу, что никакой «смягчающей концовки» ни в одном из тринадцати известных нам вариантов этой песни нет. Нельзя же считать «смягчающими концовками» грустные строки о том, что окровавленная женщина после страшных побоев кланяется до земли своему истязателю:
причем в одном из вариантов несчастная поясняет: «Уж мне тут, младе, делать нечего» («Вологодский сборник», т. IV, стр. 337), то есть: я поневоле должна поклониться избивающему меня человеку, чтобы не быть искалеченной до смерти.
И это Андреев считает смягчением мрачной темы!
Напротив, последние строки — о том, что только после кулачной расправы женщина становится покорной и кроткой — самое страшное во всей этой песне, и Некрасов выбросил эти последние строки не потому, что они смягчали действительность, а потому, что они никак не вязались с гордым характером величавой крестьянки Матрены Корчагиной, к которой вполне применимы восторженные строки поэта:
По убеждению Некрасова, эту царственно-гордую, подлинно русскую женщину никаким кнутом не заставишь смиренно и кротко поклоняться своему ненавистному мужу. Некрасов и здесь устранил из фольклорного текста то, что, по его представлению, противоречило правде. И хотя, по словам Андреева, песня является игровой и потешной, это не помешало Некрасову услышать в ней горькую правду об угнетении женщины в патриархальной семье. Впрочем, утверждение Андреева и в данном случае не вполне соответствует истине: тот, например, черниговский вариант этой песни, который приводится Рыбниковым, опубликован под общею рубрикою «Бытовые песни разного рода» и не связан ни с какою игрою. То же самое можно сказать и про самарский вариант Варенцова. Да и те варианты, в которых есть игровой элемент, несомненно возникли на почве реальных бытовых отношений, внушенных тяжкой крепостнической действительностью.
Андреев же и в самом деле считает эту песню веселою, и у него получается так, будто Некрасов нарочно переделывал веселые народные песни в печальные, лишь бы только мог осуществиться «показ тяжелого положения крестьянства»!
К подобным переделкам Некрасов не прибегал никогда. Они были ему не нужны. Напротив, он, как мы видели, всегда добивался того, чтобы устранить из своих фольклорных источников все случайное, наносное, побочное.
Но в фольклоре не могла не найти отражения также и «патриархальная мягкотелость крестьянства», его «политическая невоспитанность», пассивность. С такими настроениями крестьянства Некрасов неустанно боролся и, находя их отражения в фольклоре, считал себя вправе по-своему корректировать этот фольклор.
Так, хотя он позаимствовал весь сюжет своего «Дёмушки» из сатирических плачей Ирины Федосовой, были в этих плачах такие моменты, которые он счел необходимым не только отвергнуть, но и заменить прямо противоположными фактами. Напомним хотя бы причитание даровитой сказительницы «О попе — отце духовном», которое, по всем вероятиям, послужило исходным толчком для создания «Дёмушки», так как в этом причитании говорится о смерти одного крестьянского «дитятка», которое упало со скамьи и убилось.
Смерть эта вызвала обычный налет «немилосердных начальников»:
Некрасов в точности воспроизвел эту ситуацию в «Дёмушке», но придал допросу ни в чем не повинных Крестьян более гротескную форму, обличавшую всю бессмысленность подобных вопросов, ибо хотя с первого взгляда можно было увидеть, что «дитятка» съели свиньи, в поэме Некрасова его матери предлагают наглые вопросы о том, не состояла ли она в сожительстве с собственным дедом, не отравила ли она ребенка каким-нибудь зельем!