Очевидно, я выразил свою мысль недостаточно ясно, так как даже один из наиболее проницательных и вдумчивых критиков увидел здесь попытку утвердить некий схоластический догмат, противоречащий всему духу настоящей работы. Не считаясь с ее общей концепцией, критик утверждает, будто песенный характер стихов всегда и при всех обстоятельствах является в моих глазах их величайшим достоинством, будто для меня «все, что не песня, не лирично, не поэтично». Воздерживаясь от каких бы то ни было абстрактных эстетических принципов, я и в данном случае ограничиваю свои наблюдения исключительно некрасовской поэзией и по-прежнему пребываю в уверенности, что, поскольку дело идет о Некрасове, все сказанное на предыдущих страницах о песенных формах его поэтической речи остается незыблемой истиной. Для той тематики, которую он ввел в литературу, была во многих случаях необходима форма песни, тесно связанная с устной народной поэзией, но можно ли сомневаться, что та же форма оказалась бы нестерпимою фальшью, если бы ее стал культивировать, например, Маяковский, мастер ораторского, декламационного стиля.[412] По убеждению критика, «песня как особый самостоятельный жанр без примеси сказа и проповеди встречается у него (у Некрасова. — К. Ч.) сравнительно редко.[413] Если мы даже согласимся принять такой расплывчатый термин, как «проповедь», нам будет легко убедиться, что «примесь проповеди» нисколько не мешает хотя бы «Песне Еремушке» быть самой несомненной и подлинной песней. «Примесь сказа» также не могла помешать «Коробейникам» сделаться любимейшей из песен народа. Критик был бы гораздо более прав, если бы сказал наоборот: «Сказ и проповедь, как самостоятельные жанры, сравнительно редко встречаются у Некрасова без примеси песни». Но отсюда, конечно, не следует, что у него нет гениальных стихов сказово-разговорного типа, превосходно передающих интонации бытовой обыденной речи (напомню хотя бы «Весело бить вас, медведи почтенные», первую часть «О погоде», «Ночлеги» и пр.).
Освоение народной мелодики далось Некрасову не сразу, хотя, например, к народным «тригласиям» он стал тяготеть еще в самом начале своей литературной работы. Еще в 1838 году он писал некрасовским размером:
И в 1839 году:
И в 1840 году:
У Пушкина эта система рифмовки встречается редко.
Он отводил дактилическим окончаниям очень скромное место — лишь в народных стихах: «Как весеннею теплою порою», «Песни о Стеньке Разине», «Сказка о попе и о работнике его Балде». Для интимной лирики, для поэм, для трагедий он никогда не пользовался ими. Они находились, так сказать, на периферии его творчества.
Конечно, дактилические окончания стихов звучали в русской поэзии и прежде. Уже не говоря о Кольцове и о некоторых переводах Жуковского («Моя богиня», «Ах, почто за меч воинственный»),[414] можно было бы вспомнить знаменитые строки того же поэта:
строки, которые, так сказать, санкционировали внедрение этих форм в высокие жанры поэзии. Это новшество вскоре вошло в литературу. Одним из первых воспользовался им Рылеев, написавший в своем послании Александру Бестужеву:
412
Характерно, что в большинстве случаев Маяковский лишь тогда придавал своим стихотворениям (или, вернее, отрывкам из них) песенный лад, когда хотел, чтобы они звучали пародийно. Мелодика песни была в его стихах чаще всего окрашена ироническим тоном. См., например: «Засадила садик мило» («Во весь голос»), «Шел я верхом, шел я низом» («Письмо любимой Молчанова»), «На Луначарской улице» («Клоп»), «Эчеленца, прикажите» («Баня») и т. д.
413
Л. К. Швецова, Корней Чуковский. «Мастерство Некрасова», — «Советская книга», 1953, № 7, стр. 111.