В другом эпизоде, наоборот, простые слова сына, его мысли, давно знакомые Ниловне, вдруг сливаются в ее душе, становясь «звездоподобным, лучистым комом» и властно поднимая ее над землей, над всем повседневным. В этих «переключениях» от одного стилевого слоя к другому, от условных, символических, романтически приподнятых образов к строго реалистическому письму — своеобразие и притягательная сила художественной формы романа.
«Мать» — произведение ярко новаторское. Это не значит, что тема романа, его проблематика были впервые выдвинуты именно М. Горьким. Он развивал традиции великой реалистической литературы XIX столетия, особенно — ее величайшего представителя: Льва Толстого. Не только в романе «Воскресение», но и во многих других произведениях Толстого ставилась та проблема, которая так захватила автора «Матери», — проблема внутреннего обновления человека, его нравственного очищения, второго его рождения. Но именно в подходе к этой проблеме проявилась вся сложность отношения Горького к Толстому — и теснейшая преемственная связь с ним, и решительное опровержение некоторых его идей. Лев Толстой понимал «воскресение» человека как его нравственное самосовершенствование, как освобождение его души от скверны, внесенной в нее лживым и лицемерным эксплуататорским обществом. В художественных произведениях Толстого, в отличие от его нравственно-религиозных сочинений, изображение внутреннего очищения человека было связано с бесстрашной критикой социальных и нравственных основ старого мира.
Толстовская проповедь, отрицающая революционную борьбу и всякое «противление злу насилием», сказалась и в его художественном творчестве. Он не пошел и не мог пойти дальше противопоставления ложному и больному разуму высших классов — здорового и верного инстинкта низов; мертвому рационалистическому «уму», создающему «выдуманные» представления и искусственную жизнь, — живого непосредственного «сердца», полного стихийного стремления к правде и справедливости. М. Горький противопоставил ложному разуму истинный, революционный, утверждающий необходимость ниспровержения старого социального устройства, ниспровержения, если иначе невозможно, — насильственного, если вынуждают враги — беспощадного. Он показал (вспомним ленинскую оценку «Матери») рост человека от стихийного протеста к сознательной борьбе.
В романе «Мать», как и в произведениях, написанных ранее — в «Мещанах», «На дне», «Врагах» и позднее — в автобиографической трилогии, в очерке-портрете «В. И. Ленин» и других, Горький поставил вопрос о подлинном и мнимом гуманизме. Андрея Находку мучает сознание, что он не помешал убить шпика Исайку (в ранней редакции романа Исайку убивал сам Находка). Он понимает, что это было необходимо, что шпик мог погубить много честных и хороших людей. И все-таки ему неприятно, тягостно думать о своем участии в происшедшем.
В этом проявляется не только недостаток твердости (такой недостаток присущ Находке, и это обостряет его переживания), но и нечто глубоко положительное, присущее всем любимым героям Горького: отношение к насилию, даже революционному, как к чему-то вынужденному и временному, необходимому лишь для того, чтобы создать новый мир, в котором окажется ненужным и невозможным никакое насилие. Находка говорит: «Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильникам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились». В этих словах Находки — прямое продолжение прозвучавших в 1905 году выступлений М. Горького против проповеди Льва Толстого. И в них — прямое развитие всего того лучшего, подлинно народного, что несло в себе толстовское творчество.
Ставя в романе «Мать» проблему подлинного и мнимого гуманизма, М. Горький не только опровергал призывы к непротивлению и всепрощению, но и разоблачал попытки приписать революции и революционерам отказ от гуманизма. В то время как буржуазные литераторы разных течений и оттенков, от черносотенного до анархистского, изощрялись в придумывании характеров и ситуаций, призванных доказать, что революционная борьба разжигает в человеке темные инстинкты и будит в нем зверя, — роман «Мать» показывал эту борьбу как единственное средство очистить человека от всего звериного, животного, узко эгоистического и сделать его Человеком с большой буквы. Роман показывал, что если революционная борьба приобретает порой суровые формы, то виноваты в этом те, кто идет на все, на любое насилие, на любые преступления — лишь бы остановить ход истории.
Через много лет М. Горький писал в очерке «В. И. Ленин» (перефразируя чеканные некрасовские строки: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»): «Жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренно любить. Уже только эта одна, в корне искажающая человека, необходимость раздвоения души, неизбежность любви сквозь ненависть осуждает современные условия жизни на разрушение». В чем же сущность этих «условий жизни» — условий, создаваемых капиталистическим обществом? В чем дьявольская «искусность» их устройства, в корне искажающая человека? М. Горький отвечал на эти вопросы во многих своих произведениях, но, возможно, наиболее глубоко — в романе «Дело Артамоновых».
Обращаясь к «Делу Артамоновых», мы попадаем в совершенно иной мир образов, иной и по содержанию и по форме. Прежде всего бросается в глаза своеобразие стиля этого произведения, всей его художественной ткани. Задуманный в начале века, роман был написан в 1924–1925 годах, после того как М. Горький, готовя в 1922–1923 годах новое собрание своих сочинений, подверг существенной стилевой правке почти всю свою прежнюю прозу. Правка эта имела характер определенной системы, применявшейся настолько последовательно, что есть основание говорить о художественном перевооружении писателя.
Одной из важных особенностей этой системы было сокращение элементов романтического стиля в ранних произведениях и в некоторых более поздних, например, в романе «Мать». Стиль «Дела Артамоновых» — первого эпического полотна, созданного М. Горьким после отмеченного «перевооружения», — отличается исключительной плотностью, предметностью, «вещностью» всего образного строя, такой отобранностью художественных средств, при которой стремление к пластичности, к физической ощутимости всего изображаемого заменяет праздничную многокрасочность горьковской ранней прозы и характерное для нее подчеркнутое вмешательство авторского «я» в повествование.
Из этого совсем не следует, что в 20-е годы стиль М. Горького пережил некое «опрощение». Нет, он стал в известном отношении еще более сложным, — мы увидим, какие развернутые и разветвленные метафоры используются в «Деле Артамоновых» для разгадки «тайного тайных» героев романа. И было бы неверно думать, что из этого произведения совсем изгнана романтика: она проявляется здесь если не в стиле, то в самом «видении» действительности, в «эстетических отношениях» к ней — в ясно осознанной и воплощенной художником перспективе движения действительности вперед, к социалистическому «завтра». Но художник дал почувствовать эту перспективу не путем непосредственного патетического ее утверждения, а путем углубления своего историзма, который приобрел у него в советские годы особенную конкретность.
Историческая «хроника», хотя и обозначенная в «Деле Артамоновых» отдельными резкими штрихами, еще очень далекими от развернутого «хроникального» плана «Жизни Клима Самгина», играет уже важную роль во всем движении повествования. А. В. Луначарский с полным правом говорил о «скрытой сатире» и об элементах «скрытого панегирика» в романе «Жизнь Клима Самгина». В «Деле Артамоновых» гораздо менее существенны сатирические элементы (они ощутимы лишь в характеристике «дремовцев», — вспомним, что придуманный М. Горьким уездный город Дремов расположен вблизи им же придуманного губернского Воргорода, того самого Воргорода, который упоминался в повести «Городок Окуров»: Дремов в одной губернии с Окуровым!). Но скрытая патетика пронизывает весь образный строй «Дела Артамоновых»: речь в романе идет не просто о судьбах отдельных людей или даже отдельных классов, а о судьбе человечества, о том, куда движется мир.