— По крайней мере это заставит тебя думать о другом, — добавляла она.
Не знаю, что она при этом имела в виду, потому что вообще она никогда не объясняла, чем, по ее мнению, заняты мои мысли.
Я часто молилась, придумывая для молитвы собственные слова.
— Ты не молишься, а попрошайничаешь, — говорила мать. — Смотри, не стань попрошайкой. Это, видно, у нас в роду — твоя прабабка, а моя бабушка, ходила по приходу с нищенской сумой, хоть и была замужем за крестьянином. С ней ничего нельзя было поделать. Такая у нее была привычка, потому что в жилах ее текла цыганская кровь. Никогда не попрошайничай, у тебя нет в этом никакой нужды. И особенно остерегайся попрошайничать у бога.
Мне очень нравилось, когда мать так говорила. Я могла бы слушать ее часами, но она не любила много разговаривать.
— Слышишь, что я говорю? Заруби себе на носу. — Эти интересные слова она говорила только тогда, когда бывала стройной и ловкой.
А теперь они с отчимом сидели и молчали.
Но я ведь не попрошайничала, я просто прочла обыкновенную вечернюю молитву.
Бабушка легла, отчим тоже разделся, молча вынес в сени свои носки, от которых шел всегда отвратительный запах, и улегся на диван. Но мать расхаживала по комнате, точно злой дух. Я чувствовала, что это неспроста: что-то случилось. Я не решалась раздеться, меня знобило, и все плыло перед глазами. Что-то случилось, — дело не в том, что я стала на колени подле бабушки, совсем не в том.
Наконец мать села у бабушкиной кровати.
— Как вы себя чувствуете, бабушка? Наверно, по ночам боли усиливаются? — ласково спросила она.
— Боли меня не оставляют, но бог поможет мне их перенести.
Мать помолчала. Я сидела в напряженном ожидании на матраце, постланном на полу. Вот сейчас оно случится. Но что? Громовой удар, что-то страшное, я это предчувствовала.
— Бабушка, а кто присматривает за домом, пока вы живете у нас?
— Метельщица Мина обещала мне заходить раз в день, я… я ей за это заплатила. Я хочу жить в мире со всеми, Гедвиг, я больше на нее не сержусь.
— За что же вам сердиться на нее, бабушка? Она больше нашего хлебнула горя.
Я почувствовала, что голос матери опять стал суровым, но мне так хотелось послушать о матери Ханны, что я не обратила на это внимания.
— Ханна тоже с нею, бабушка? Как она теперь выглядит? Вытянулась, наверное? А отросли у нее волосы? А платья нового ей не сшили?
— Нет, Ханна с ней не живет. Мать отдала ее в крестьянскую семью где-то здесь, в Викбуланде.
Голос бабушки звучал устало, у матери было расстроенное лицо. Сидя на кровати, она смотрела на старуху и о чем-то размышляла. Но теперь я думала только об одном: Ханна у крестьянина. Я вспомнила Альвара.
— Сегодня хозяину звонили по телефону, — сказала мать.
Бабушка молчала. Мать ждала какого-нибудь вопроса, но она продолжала молчать.
— По телефону сказали, что дедушка очень болен. Они хотят, чтобы вы вернулись домой.
Бабушка несколько раз глубоко вздохнула, ее вздохи странно прозвучали в тишине комнаты. Отчим тоже лежал тихо, словно совсем перестал дышать.
— Это, наверное, почки? Он всегда страдал почками, — тихо сказала бабушка.
— Они ничего не сказали, только просили, чтобы вы приехали как можно скорей.
— А кто звонил?
— Управляющий усадьбой, он звонил из Норчёпинга.
Больше бабушка ни о чем не спросила. Она не молилась, не вздыхала, не поминала имя божье, она молчала.
— Мы все устроим так, чтобы вы смогли завтра уехать домой, бабушка. Альберт отпросился у хозяина. Он поедет с вами. Если бы у меня были ботинки, я бы тоже поехала, дома вам понадобится помощь.
Старуха не отвечала.
— Не горюйте, бабушка. Мы сделаем, что можно, но ведь дедушка уже очень стар.
— Я знаю, Гедвиг. А теперь ложись, у тебя и так много забот. — И бабушка повернулась лицом к стене.
Мать и отчим многозначительно переглянулись и покачали головой — получилась целая пантомима. Мать разделась. Я тоже начала потихоньку раздеваться.
Хотя наступила зима, у меня не было другой обуви, кроме полуботинок, и чтобы я могла почаще бывать на улице, мать натягивала мне поверх полуботинок старые, заштопанные носки отчима. К вечеру носки промокали, и мне с трудом удавалось стянуть их с ног. Я пыхтела и тужилась, стаскивая носки, а мать стояла в рубашке посреди комнаты и нетерпеливо ждала, чтобы погасить лампу.