Она подошла ко мне, помогла разуться, подоткнула одеяло, погладила меня по голове и, пожелав спокойной ночи, задула лампу; потом легла рядом с отчимом на диван. Оба они молчали, но я чувствовала, что они не спят. Я тоже не могла заснуть. Я понимала, что в нашей жизни произошла какая-то перемена. Я видела это по лицу матери, которое вдруг стало отчужденным. Такое выражение появлялось у матери всегда, когда почва уходила у нее из-под ног.
— Скажи правду, Гедвиг, мой муж умер? — послышался в темноте голос бабушки.
Мать ответила не сразу.
— Можешь не говорить, я и сама знаю, что умер.
— Да, бабушка, он умер, но я думала, что лучше сказать об этом утром, чтобы вы спокойно поспали ночью.
Я слышала, как мать села на диване.
— Лежи, Гедвиг, не надо зажигать свет, — сказала бабушка.
Мать снова улеглась. Опять воцарилось молчание.
Казалось, воздух в комнате был насыщен думами, страхом, беспокойством. Мрак был непроницаем. На окнах висели шторы; в январской темноте я не могла различить рисунок, но знала, что девочка в красивых деревянных башмаках с полными ведрами на плече продолжала свой бесконечный путь через мостик.
— Миа замерзнет на полу, пусть лучше ляжет со мной, — послышался снова голос бабушки.
Мать встала, зажгла лампу, натянула юбку.
Бабушка села на кровати. Теперь, когда на ней не было платья, она казалась маленькой, сморщенной старушкой. Тоненькая черная косичка свисала на морщинистую шею, но глаза были сухи, только нос как-то особенно заострился, и в лице не осталось ни кровинки.
Мать немного раздвинула кровать и перенесла туда мое белье. Я ждала и мерзла. Вдруг я увидела, что мать обняла бабушку. Не говоря ни слова, она прижала бабушку к груди, и та уткнулась лицом ей в плечо. Обе молчали. Лежавший на низком диване отчим ничего не видел, потому что ему мешал стол. Я вся дрожала от холода, но старалась не стучать зубами. Я не хотела мешать, я знала, что не должна мешать. Мать была всегда очень сдержанна в своих чувствах. Узловатая рука бабушки лежала на плече матери. Она казалась такой ужасно старой на белой, молодой руке матери. Мне стало бесконечно жаль эту старую руку. Увидев эту изуродованную, больную руку на белом плече матери и жидкие черные волосы рядом со светлой, толстой материнской косой, упавшей ей на грудь, я вдруг поняла, что бывает такое горе, когда ничем нельзя помочь, ничего нельзя сделать.
Мать что-то шепнула бабушке, и старуха опустилась на кровать. Я легла возле нее и обвила ее рукой, как это только что делала мать. Мать потушила лампу.
— Постарайтесь уснуть, бабушка.
— Верно, мать, постарайся вздремнуть немного, — сказал отчим своим рокочущим басом так ласково, как только мог. Я придвинулась к бабушке и обняла ее крепко-крепко.
— Спасибо, — тихо сказала она, — спасибо. Теперь старухи из Вильбергена начнут чесать языки.
— Что нам за дело до них, — ответила мать.
— Пусть только попробуют, — добавил отчим.
Теперь к нам снова вернулась прежняя бабушка. Нет, она совсем не была попрошайкой. Она не попрошайничала, когда пришло горе. Она боялась сплетен, но знала, что молитвы против сплетен не помогут. Она не стала читать молитву вслух, но всю ночь не сомкнула глаз. Я часто просыпалась, потому что мне передалось ее беспокойство.
На следующее утро бабушка с отчимом собрались в дорогу. Перед отъездом бабушка спорола ленту со своей шапки.
— Я не могу ходить с красной лентой, потеряв лучшего в мире мужа. Лучшего из моих трех мужей, — добавила она прежним независимым тоном.
Карлберг сидел на козлах. Уши у него мерзли, потому что шапку на этот раз должен был надеть сам отчим.
— Я пришлю с Альбертом новые ботинки, чтобы ты могла приехать на похороны, потому что хозяин не отпустит вас обоих сразу, — сказала бабушка матери. Больше она не сказала ничего, и лошади понеслись прочь от беленького домика на равнине.
18
Два дня подряд я читала Откровение Иоанна, но мать не обратила на это внимания. Она больше не запрещала мне читать. Как беспокойный дух, бродила она от Ольги к нам и обратно. На дворе шел снег, было холодно. Редкие снежные хлопья при двадцатиградусном морозе. Отчим должен был пробыть в городе два дня. На второй день к вечеру он обещал вернуться.
— Вот увидишь, я знаю, что говорю, — твердила мать Ольге.
— Зачем ты себя зря мучаешь. Он обязательно приедет, он же должен ходить за лошадьми. Никто за него работать не станет, он ведь батрак, — отвечала Ольга.