Тут же на скамье у Калле мы зашнуровали ботинки. Мать держала в руках сверток с юбкой. На юбке были такие глубокие складки, что мать надеялась выкроить из нее два платья.
И мать и Калле считали юбку черной, но мне она показалась скорее зеленой. Сшита она была из плотного гладкого материала, который они называли муаром. Этот противный материал потом до крови натер мне шею. Мать заплатила за юбку полторы кроны.
Процентщик вежливо распахнул перед нами дверь.
На улице мать сразу же переменилась. Она шла молча, понурив голову. Встречные уступали ей дорогу. Ее лицо постарело и поблекло. Ну конечно, она расстроилась из-за того, что отчим отнес процентщику ботинки, которые бабушка послала ей.
У меня голова шла кругом. Мать заплатила пять крон за ботинки, хотя бабушка ей их подарила, отчим заложил эти ботинки за три кроны, а кроме того, еще осталась залоговая квитанция, которую отчим может продать и за которую придется платить процентщику. Подумать только, к чему может привести один подарок!
— Куда мы идем? — спросила я через некоторое время, видя, что мать сворачивает из переулка в переулок.
— К сестре. Попрошу у нее машину, чтобы сшить тебе платье. У бабушки ведь машины нет.
Как я огорчилась! Крикливая тетка, ее злобные мальчишки, грязная комната, скандалист-дядя с длинными жидкими усами, которые вечно попадают в суп и кофе и во все, что он ест. А потом он берет концы усов в рот и с громким чмоканьем обсасывает. Я всегда содрогалась от отвращения, когда он высасывал соус или суп из этих длинных, обвислых усов.
Дядя вечно пересыпал свою речь ругательствами, а когда тетя поздно вставала по утрам, бил ее подтяжками по спине. Ему часто приходилось вставать среди ночи и ехать на рынок или в лес, потому что хозяин, у которого он служил, брал подряды на любую работу. У хозяина работало одиннадцать возчиков, четверо из них жили и столовались у тетки в ее единственной комнате. Детей у тетки было шестеро, и все мальчишки. Твердолобые мальчики, которые частенько пересчитывали ступеньки лестницы, — и хоть бы что, даже шишка не вскочит. До замужества матери мне не раз приходилось жить у тетки. Помню, как малышами мы играли на полу и возчики часто задевали нас грубыми сапожищами. Если мы поднимали рев, какой-нибудь бородатый возчик иной раз подбрасывал нас вверх (нам казалось, что до самого неба или во всяком случае до потолка), приговаривая: «Ничего, до свадьбы заживет. Я тебя не заметил. Ну как, прошло?» Но чаще в ответ раздавалась ругань: «Чертово отродье!»
Мне очень не хотелось идти к тетке. Я считала ее злой. Правда, удивляться ее дурному характеру не приходилось. Тетка злобилась потому, что дядя плохо с ней обращался и она никогда не могла как следует выспаться. Но злой человек всегда остается злым в глазах ребенка, которому трудно отличить причину от следствия.
Теперь, много лет спустя, я понимаю, что тетка по натуре вовсе не была злой. Но разве могла она сохранить добродушие, когда ей выпала такая доля. Скорее приходится удивляться, как она не сошла с ума. Она буквально не присаживалась ни на минутку. А если уж ей случалось присесть, она тут же засыпала. Голова склонялась на грудь, и порой тетка просто соскальзывала на пол. В последний раз я прожила у нее три месяца, как раз в ту пору, когда мать собиралась замуж. Мне приходилось изо дня в день, сидя в углу, качать ее младшего сына.
Тетка была родной сестрой матери. Они обе выросли в сказочном домике на болоте у восточной окраины Кольмордена. Ночи напролет они вспоминали свое детство.
Я никак не могла понять, чего ради они вспоминают такую ерунду, но все-таки старалась не заснуть, чтобы слышать разговор. Тетка обычно так уставала, что с трудом поднималась по утрам. Между тем в четыре часа по мостовой уже гремели и дребезжали колеса выезжавших со двора телег. Матери тоже надо было на фабрику. Ей приходилось вставать не позже шести, иначе она опаздывала. И, несмотря на это, они всю ночь напролет лежали и болтали, перебирая воспоминания детства. Иногда они говорили о дяде, и я слышала, как мать называла его грубияном. Как-то раз они поссорились, и тетка сказала, что не матери об этом судить, потому что она сама тоже жила с грубияном. Грубияном тетка называла моего настоящего отца.
Однажды утром тетя убирала с пола постели. На полу их было три. Дядя, не переставая, бранил жену за то, что она слишком поздно проснулась. Вдруг он схватил подтяжки и стал стегать тетку по спине. На ней была только ночная рубашка и нижняя юбка. Волосы, еще не заплетенные в косу, растрепались, к тому же тетка была на сносях. Медные пряжки содрали ей кожу, и сквозь рубаху проступила кровь. Тетя упала в обморок. Дети подняли рев, а я, раздетая, в одной короткой рубашонке, выскочила вперед и крикнула прямо в лицо длинному усатому дядьке: