Дядя молчал, ожесточенно дергая усы.
— Янне, — угрожающе сказала мать, — Янне! Не вздумай давать волю рукам. Хозяин прав, он все время поступал со мной по совести. А теперь уходите, прошу вас, пока он не начал скандалить, — быстро добавила она, обращаясь к хозяину.
Я и в самом деле заметила, как в длинном худом лице дяди что-то задрожало. Сухие длинные пальцы все ожесточенней дергали концы усов, а сам он придвинулся ближе к хозяину.
— Янне, подумай о том, что ты делаешь! Я стукну тебя по башке, если ты станешь безобразничать, — с угрозой сказала мать. — Уйдите, Христа ради, — обратилась она к крестьянину. — Уйдите же. Разве вы не понимаете, что это просто глупо. Идите к ленсману, делайте что хотите, только уйдите отсюда!
Но тут дядя, оставив наконец в покое свои усы, пошел к двери, отворил ее, и мы вздохнули было с облегчением. Хозяин не без гордости взглянул на мать, очевидно собираясь сесть — и продолжать разговор. Он стоял около моего дивана.
Но тут дядя вернулся, схватил хозяина в охапку, вынес его во двор и поставил на снег рядом с лошадьми.
— Попробуй сказать, что я тебя бил. Можешь теперь ругаться сколько влезет, у тебя время есть, тебе торопиться некуда.
Мать совершенно растерялась, я тоже. Дядя начал выносить вещи. Ольга не показывалась.
Постояв несколько минут на дворе, хозяин стал снова подниматься по лестнице. Услышав его шаги в сенях, мать отворила дверь, но он остановился у двери Ольги, собираясь войти к ней.
— Отложили бы до другого раза. Скоро обед, Карлберг вернется и из-за вас поколотит Ольгу, — сердито сказала мать.
— Ха, ха, ха, каков гусь! Черт возьми, Гедвиг, уж не думаешь ли ты, что его самого нельзя отколотить только потому, что он дал тебе десять крон? — Дядя кричал так громко, что Ольга наверняка слышала каждое слово.
— Я не знаю, каков он гусь, но знаю, что Ольгин муж — ревнивый дурак, а хозяину это известно, и он должен бы быть поосторожнее, — сказала мать.
Хозяин вышел, не ответив ни слова.
Вернувшись к обеду, Карлберг помог грузить самые тяжелые вещи. Дядя на каждом шагу сыпал проклятиями, и при этом такими забористыми, что Карлберг хохотал во все горло. Мать и Ольга тоже не могли удержаться от смеха. Я не понимала всех замысловатых оборотов дядиной речи, но тоже смеялась. У нас в доме уже давно никто не смеялся. Но смех этот, казалось, вот-вот превратится в слезы.
Когда нам с матерью пришлось перебраться в «паточный» домик, я еще не сознавала, что в нашей жизни наступает полоса унижения, но теперь мне все было ясно. Будущее рисовалось мне в пелене грязи, голода, ссор, насекомых, болезней, и сквозь эту пелену я отчетливо видела пьяного отчима, оскорбляющего мать.
Мы собирались переселиться в «поместье» — в пользующееся худой славой Хагбю. Вместо платы мать будет помогать дядиной семье по хозяйству.
Теперь мы никогда не сможем посидеть вдвоем. Мои двоюродные братья и тетка станут поминутно заглядывать в нашу комнату, а я буду прикована к детской люльке.
— У нас в прачечной живет несколько босяков, я их там и оставил. Прачечная едва ли не лучше, чем сама наша лачуга, — заявил дядя.
— Ты с ума сошел! — сказала мать. — Неужто ты хочешь, чтобы дети жили рядом с этим сбродом?
— Босяки уже привыкли к месту, и потом они часто помогают на поле, а денег за это не просят. А если я стану выпроваживать их с полицией, они подожгут дом, Гедвиг. Вообще-то они неплохие ребята, бояться их нечего.
Эти босяки, как их называл дядя, рисовались моему воображению плечистыми мужчинами с маленькими подстриженными усиками, жесткими волосами и большими блестящими глазами — точь-в-точь мой отчим.
Будущее открывалось мне во всей своей неприкрытой жестокости. Думаю, что даже мать не предвидела его так ясно, как я.
Дело было в конце месяца, у Ольги кончился кофе и сахар, но мать дала ей горсточку кофейных зерен, чтобы она напоила нас на дорогу.
Погрузив вещи, мы сели пить кофе у Ольги. Занавески в ее комнате давно уже закоптились и испачкались, и это было особенно заметно при свете снежного дня. В доме Ольги снова стало буднично, тоскливо и грязно. Сама Ольга выглядела в этот день еще хуже, чем обычно. Она разгуливала с распущенной косой, в грязной рубашке, кое-как заколов булавкой свою замызганную юбку.
В последние дни, готовясь к отъезду, мы ложились поздно и каждый вечер слышали, как Карлберг ругался и ссорился с ней. В такие дни у Ольги появлялось совершенно отсутствующее выражение. Она двигалась еле волоча ноги, полуодетая; губы ее кроваво рдели.