Бабушка утвердительно кивнула.
А я поняла, что жизнь — это труд.
Поглощенные своими мыслями, они замолкли, а я возмущалась, что они так много занимаются отчимом, и чувствовала себя лишней и никому не нужной. Иногда в какой-нибудь из вечеров, когда мать бывала особенно печальной и молчаливой, бабушка начинала рассказывать про свою жизнь. В эти минуты она казалась такой большой и необыкновенной, что я понимала: бабушка старая, очень, очень старая.
Она любила поговорить о своих братьях. И начиналась сказка — нет, больше чем сказка: передо мной раскрывалась удивительная жизнь. Подумать только, у нее были такие братья! В бабушкином доме их портреты висели на стене.
На груди одного из братьев, пожилого мужчины в форме капитана американской армии, блестели четыре медали. У меня до сих пор висит его фотография; она очень старая и выцветшая, но на всех четырех медалях хорошо виден американский орел. Капитан получил их за подвиги на суше и на море, когда воевал за освобождение негров, и за то, что в течение многих лет водил суда Ост-Индской компании. Он был на двадцать лет старше бабушки.
Второй брат, в одежде трубочиста, был моложе бабушки и приходился отцом моему отчиму. И у него поверх испачканной сажей куртки висели две медали.
— Поверь мне, Гедвиг, уж что-что, а жизнь-то я знаю. Да, да. Я знаю, что такое жизнь. Тебе тоже не легко, Гедвиг, но… Однажды в городе началась холера, и мы за один год потеряли отца с матерью. Мой старший брат, капитан, уже плавал по морю. Тогда мы с младшим братом пошли к этому негодяю, нашему родственнику, который отобрал у нас все, что осталось после отца с матерью, даже хутор. А ведь он приходился родным братом нашему отцу… Да ты не раз проходила мимо хутора, Гедвиг, ты знаешь тех, кто там живет, наследники в третьем колене. Но счастья им все равно нет, сама понимаешь. (Я видела этот хутор, он находился совсем недалеко от Норчёпинга. За желтой оградой виднелись кусты калины и грушевые деревья.) У нас была такая славная сестра, Гедвиг. Ей только-только исполнилось семнадцать лет; и как-то вечером она задержалась на дворе с дружком, сыном торговца. Один-единственный раз задержалась она на дворе со своим дружком, и ее выдрали за это…
(«Один-единственный раз задержалась она на дворе со своим дружком», — шептала я своей кукле-дурнушке.)
…Крепко выдрали. Мне было тогда двенадцать лет, а брату девять. Наш дядя стегал ее розгой по обнаженной спине. Она была уже взрослая, но ей пришлось раздеться догола, потому что дьявол этот был набожный. Мы с братом услышали, как она плачет и жалуется, и стали кричать. Тогда выдрали и нас, но ее, нашу взрослую сестру, все-таки хлестали голой. «Ах ты потаскуха! Ах ты блудливая тварь! Будешь три часа стоять на коленях и читать «Отче наш», пока не очистишься… Родители твои умерли от холеры, бог разгневался на них, и ты, грешница, только приносишь несчастье нашему дому! — Передразнивая набожного дядюшку, бабушка говорила хриплым, грубым голосом. — Становись вот здесь и истекай кровью, блудница!» На весь квартал было слышно, как он орал и бесновался, но вокруг жили бедняки, и никто не посмел прийти ей на помощь, никто, никто…
Поздно ночью сестра встала.
«Пойду к реке, промою спину, так жжет и болит, что я, наверное, умру, если не промою ее». Она вылезла через окошко. Нас с братом уже выпороли, и мы не посмели пойти с ней. В таких случаях у людей всегда не хватает смелости. Она отправилась одна. Мы-то думали, она идет разыскивать своего дружка, но она замыслила другое…
(«Мы-то думали, она идет разыскивать своего дружка…» — повторяла я, когда пересказывала все это Ханне.)
Нет, она замыслила другое. Она дошла до Обакки и бросилась в воду. В отчаянье и тоске брела она целую милю до речки. Нашли ее в тот же день. Полиция внимательно следила за рекой ниже водопада, потому что именно там часто топились люди. Но, думаешь, Гедвиг, полицейские сказали что-нибудь про ее исхлестанную спину? Нет, ни слова.
(«Думаешь, полицейские сказали что-нибудь про ее исхлестанную спину? Н-е-т», — говорила я Ханне. Ханна плакала, а я придумывала, как бы получше отомстить полицейским.)
Они отнесли тело в морг, и мы пошли туда, опознать ее и подтвердить, что она наша сестра. Ее спина, Гедвиг… Никогда не забуду я этой спины, а ведь мне теперь семьдесят четыре, а тогда было двенадцать! Она была как стиральная доска: кровавая борозда, другая, третья… Но никто не видел этого. Никто не хотел видеть. Детей тогда били во всех семьях. Подумаешь, исхлестанная спина!