Соседка изумленно вытаращила глаза.
— Благодарю вас, вы очень, очень добры, — и хозяин кинулся разменивать деньги.
— Ты что, полоумная? Этого хватило бы на целую неделю на мясо, — не выдержала соседка.
В этот момент вернулся хозяин с деньгами:
— Не забывайте нас, и еще раз большое спасибо.
— Не стоит, вы нас превосходно накормили.
— Сюда, пожалуйста, — сказал хозяин и, открыв дверь, выпустил нас на темный двор.
— Я провожу вас и открою ворота. Нам не разрешают обслуживать случайных посетителей, но ведь вы ели на кухне, так что это не в счет. Где вы живете?
— Недалеко от Хольмстада.
— Будьте добры, захватите несколько афиш и расклейте их там, — он бежит в чулан и приносит какие-то листки.
— О чем это? — спрашивает мать.
— Ката Дальстрем и Фабиан Монссон выступят в воскресенье с речами в Оксваллене.
— Хорошо, я расклею, — и мать взяла афиши.
— Вот видишь, они не имели права нас кормить. Могла бы совсем не платить, — не унималась соседка.
— Никто не получает еду бесплатно, разве что украдет, а я не ворую. Конечно, чтобы не умереть с голоду, можно просить милостыню, но сегодня у меня есть деньги. Зачем мне просить, — отрезала мать.
Я поняла, что она начинает злиться на соседку, и изо всех сил сжала ей руку. Молодчина!
— Ката Дальстрем сидела в тюрьме, — сказала соседка, — это опасный человек.
— Вовсе она не опасная. Она друг бедняков, за это и сидела в тюрьме.
— А что она им может дать? Есть у нее деньги?
— Не думаю, друзья бедняков сами ничего не имеют. Но она считает, что люди не станут лучше, если получат деньги, она хочет чего-то другого.
— Ты знаешь ее, мама? — прошептала я едва слышно.
— Я слышала ее однажды, она хорошо говорит.
— Человек не может стать настоящим человеком без денег, — упрямо сказала соседка.
Мы шли по мосту через Салтенгу. Хорошо пахло водой, и было очень тихо. Если бы не соседка, я бы подробно расспросила мать, что это за Ката Дальстрем. Но соседка без умолку болтала всякие глупости и не переставала спорить. Мы с матерью чудесно прогулялись бы по дороге домой, обсудили бы, что нужно теперь купить, раз мать наконец заработала немного денег. Но рядом шла соседка, беспрерывно вздыхала и повторяла, что человек ничего не может сделать, если он не богат.
— Здесь недалеко, в Салтенгене, живет гадалка. Зайдем к ней. У нее можно погадать и ночью. Днем она работает в прачечной, потому что муж у нее болен, — соседка изо всех сил старалась уговорить нас.
Салтенген — это городская окраина, которая пользовалась недоброй славой; склады да несколько жалких лачуг — и ничего больше. Мать остановилась в нерешительности.
— Я знаю, каждому, кто побывал у нее, она предсказала правду.
— Да, интересно попробовать. Сколько она берет? — спрашивает мать.
— Крону с человека, но я ведь могу и просто послушать. У тебя, правда, есть деньги, но на меня не стоит тратиться.
— Ну, раз уж мы вместе, я заплачу.
Этому случаю суждено было стать одним из самых отвратительных воспоминаний моего детства.
Соседка свернула с улицы и повела нас узким проходом, мимо огромных железных складов. Где-то вдалеке горел фонарь.
— Черт знает что! — вдруг сказала мать и остановилась. — Тут ведь ночуют всякие бродяги со своими девками. Еще ограбят, здесь и такое случалось.
— Нет, я хорошо знаю дорогу. Они не посмеют прийти сюда, раз в проходе горит фонарь.
Мы молча последовали за ней. Я шла последней, держась за мамину шаль.
Все это было очень интересно. Вот уж будет что порассказать Ханне!
Мы прошли мимо маленького дома. Было слышно, как внутри кричат и ругаются. Мать дернула за рукав соседку, которая остановилась было послушать.
Вскоре мы подошли к большому дощатому складу. С залива Бровикен донесся запах воды, где-то прогудел пароход. Навстречу нам шли две женщины. Они громко и визгливо разговаривали.
— Вы к гадалке? — не поздоровавшись, спросили они.
— Да. Ее нет дома?
— Дома, но… да сами увидите, когда придете.
И ушли, не попрощавшись, словно чем-то сильно взволнованные.
— По-моему, они пьяные, — сказала мать.
Мы стояли перед лачугой, походившей в темноте на дровяной сарай. В освещенное окно было видно, что внутри лачуги есть люди. Соседка постучала в дверь.
— Войдите!
Мы вошли. Высокая худая светловолосая женщина неопределенного возраста отдирала газету, прилипшую к еще не испеченным лепешкам. Вся постель была завалена сырыми лепешками, завернутыми в «Норчёпингс тиднингар».