В животе у меня громко бурчит от голода: за весь день я выпила только немного кофе и съела маленький кусочек хлеба. Мать обещала вернуться после обеда и велела мне помочь лавочнице в саду. Она рассчитывала, что меня там чем-нибудь покормят, но хозяйка вдруг заболела, и в лавке все было вверх дном. Целый день там толпились люди, да так и уходили ни с чем; у пекаря, обычно помогавшего хозяйке, был как раз запой, и он пропадал в трактире «Ион-пей-до-дна» или в городском парке, где гуляки пили пиво, играли в карты и валялись в траве. Так вышло, что в этот день я осталась совсем без присмотра.
С тех пор, как я поняла наконец, что хозяйская дочь и ее подружки считают унизительным играть со мной, я уж ни к кому больше не приставала со своей дружбой. Я даже пыталась уговорить себя, что без них мне только интереснее. А когда мать задерживалась в городе, я уходила в лавку и слушала, о чем болтали фру с пекарем. Они разрешали мне оставаться подольше, а фру иногда угощала хлебом с маслом. Пекарь нарочно задерживал меня, потому что хотел, чтобы за мной зашла мать.
— Оставайся, пока придет мать, а я дам ей каравай хлеба.
— Я могу сама взять хлеб, — охотно предлагала я.
Нет, пекарь должен лично передать хлеб в руки матери. Однажды вечером фру сказала, что пекарь стал бы настоящим мужчиной, «если бы заполучил такую дельную женщину, как твоя мать, Миа».
Но сегодня фру больна, а пекарь пьянствует. Впрочем, и это не так уж важно. Я привыкла оставаться одна, только бы на нашем чердаке нашлось хоть немного еды…
Продрогшая и напуганная, вышла я на дорогу, белую в лунном свете. Вокруг ни души. Я пустилась бежать к городу.
Я шарахалась, как пугливая лошадь, от темных теней, отбрасываемых елями, и старалась держаться подальше от них, на молочно-белой полосе дороги. Добежав до сада возле лавки, я почувствовала сильный запах цветов и, остановившись, с жадностью стала вдыхать его, как будто благоуханием цветов можно было насытиться.
Только пробежав почти полдороги до города, я перевела дух и осмотрелась. Я была босиком, с непокрытой головой. Нет, лучше уж подождать маму здесь. Я уселась почти на том же месте, где несколько недель назад сидела моя больная мать в своей уродливой шали. Как и тогда, высоко на деревьях висели яблоки. Но теперь, ночью, когда вокруг притаились лунные тени, у меня ни за что не хватило бы духу украсть хоть одно. К тому же желудок мой сводило от голода. По опыту я знала, что может случиться от зеленого яблока. Уже выпала роса, стало прохладнее, я сжалась в комок, подобрав под юбку черные израненные ноги, и решила ждать. Аромат цветов и лунный свет волнами захлестывали меня. Обязательно приду сюда посидеть как-нибудь вечерком, когда буду сыта, решила я. Я смотрела в бездонный океан лунного света, и мне казалось, что и дорога, и аромат цветов, и я вместе с ними уплываем куда-то вдаль. Точно так же, когда человек долго и пристально смотрит на воду, ему кажется, что земля под ногами начинает медленно двигаться.
Я посидела еще немножко, дрожа от холода, и вскоре задремала. Потом начала замерзать, а когда совершенно окоченела, решила вернуться домой и едва нашла в себе силы подняться. Мать, наверно, останется в городе на всю ночь. Я была так измучена, что уже ничем не интересовалась, даже голод прошел. Но только я выползла из канавы, как подошла мать, потная и взволнованная.
— Боже мой, Миа… — она набросила на меня свою шаль, и мы обе снова уселись на краю канавы. Мать вытащила кусок белого хлеба и протянула мне. — Придем домой, сварим хоть глоток кофе, я принесла несколько зерен. За весь день у меня во рту не было ни крошки, — говорила она. Я подползла ближе к матери и почувствовала, что она дрожит всем телом.
— Пойдем, ты ведь совсем замерзла. — Немного согревшись, я отдала ей шаль и снова вылезла из канавы.
— Вовсе я не замерзла. Нет, не замерзла. Замерзла? Да нет же, — казалось, мать сама не понимает, что бормочет.
— Боже, как пахнет! Ты чувствуешь, Миа? — говорила она, с наслаждением вдыхая аромат цветов.
Я не ответила. Мне показалось, что мать идет как-то странно, слегка прихрамывая. Правда, у нее такой большой живот, — это, наверно, из-за него. И все же… Нет, это уж совсем глупо: мать идет без туфель, в одних чулках!
— Ты просто какая-то глупая, мама, ходишь в одних чулках. А где твои туфли?
— Туфли? Я их потеряла, — по голосу я поняла, что она лжет. Что могло случиться с ее рваными парусиновыми туфлями? Взрослые люди обычно не теряют обуви, тем более сразу с обеих ног. Как бы не так. Я уже достаточно повидала, чтобы понять это. Кровь бросилась мне в голову, и, несмотря на холод, стало нестерпимо жарко. Мать идет в одних чулках! Великий боже, что с ней случилось!?