Когда Ольга увидела на моих глазах слезы, толстые красные губы ее задрожали, она погладила меня по щеке, взяла своего мальчика и ушла. Не так уж много времени прошло с тех пор, как она сама заплетала в косы ленту. Может быть, ей никогда не дарили лент?
— Ты даже не поблагодарила Ольгу. Не понимаю, что с тобой, — прошептала мать, которая все еще не избавилась от хрипоты.
— Нет, поблагодарила, — сказала я тихо.
Отчим тоже считал, что мне прекрасно заплатили.
— Я возьму у тебя взаймы, когда останусь без табака, — пошутил он.
Мне он казался отвратительным. Да и мать, расхохотавшаяся его шутке, не лучше. Табак, обманы и вечные насмешки над другими!
Были ли они в ладу друг с другом, или дрались, против меня они всегда выступали вместе.
Но скоро я сумею сама о себе позаботиться!
13
Однажды — было начало декабря — яблоки исчезли с дерева. День выдался морозный, но бесснежный. Я обыскала все кругом, шарила даже там, куда яблоки никак не могли упасть. Яблок не было. Я посинела от холода, из носа у меня текло.
— Ты потеряла что-нибудь? — кутаясь в старую куртку, спросила Ольга, тоже посиневшая от холода.
— Не-ет!
— Что ты ищешь, потеряла что-нибудь? — спрашивает мать; она хочет, чтобы я помогла ей нарезать лоскутья для половиков.
— Не-ет!
— Тогда принеси дров и помоги мне управиться с половиками. А потом взялась бы ты лучше за книгу, смотри — разучишься читать и писать, а весной тебе снова идти в школу.
Я принесла дрова.
— У меня живот болит, — сказала я, притащив одну охапку, и снова вышла на улицу.
Я ползала по земле, раздвигала руками мерзлую траву, не обращая внимания на отчима и мужа Ольги, которые стояли у крыльца, сплевывая табак, — яблоки как в воду канули.
Дольше я уже не осмеливалась оставаться на улице, пора было возвращаться домой. Видно, кто-то заметил яблоки и украл их. Наверное, это вороны. А я-то была уверена, что яблоки достанутся мне. Они ведь росли прямо на улице: ни забора, ни лавки поблизости.
Сидя на желудевом диване, я пытаюсь заняться лоскутьями. Мать дала мне тоненький изношенный передник, его легко резать, но ножницы еле-еле движутся у меня в руках.
Время еще раннее. На плите варится картошка к обеду. На улице хмуро, холодно и пустынно, удивительно пустынно с тех пор, как исчезли яблоки. В комнате тепло от огня, на котором кипит картошка, и тоже пусто. Мать все стрижет и стрижет ножницами, как та упрямая старуха, которая даже в воде показывала, как надо стричь овес, пока старик ее не утопил.
«Ну, старуха, согласишься ты наконец, что овес жнут?» — спросил старик. «Нет, стригут», — отвечала старуха. Старик дал ей тумака. Но старуха продолжала кричать: «Стригут, стригут!» Тогда старик потащил ее к морю и опустил по пояс в воду. «Скажешь теперь, что овес жнут?» — «Стригут, стригут!» Стрик погрузил ее в море по горло. «Стригут!» — сказала старуха. Старик погрузил ее в воду с головой (бр-р! я часто пробовала в тазу, каково ей было при этом), но старуха высунула из воды два пальца и стала показывать ими, как стригут. Тогда старик обозлился и утопил старуху.
По правде говоря, чем чаще я слышала эту сказку, тем больше нравилась мне упрямая старуха. Далеко не всякий согласится скорее умереть, чем отказаться от своих слов, — это я отлично понимала.
Мать сидит напротив меня и все нарезает лоскутья, от кастрюли идет скверный запах — наверное, туда попала гнилая картошка; очищенная селедка лежит на тарелке. А на улице холодно и пустынно.
— Попробуй припаси что-нибудь к рождеству… Ему уже опять понадобились новые рукавицы и новый кнут. Табак он жует, как лошадь сено, с тех пор как мы сюда приехали, и сапоги у него износились, — говорит мать, не переставая работать.
Я знаю, что она не ждет ответа, да и не все ли мне равно, что будет на рождество.
Из-за стены доносится голос Ольги, которая укачивает сына у себя в комнате.
Отчим и в самом деле вечно жует табак. Полкило в неделю. У меня уже скопилось пять больших листов фольги, в которую обертывают пачки табака. Я их припрятала для рождественской елки.
— Получаю двадцать крон в месяц за дойку коров, а сидим на одной картошке. Даже поросенка завести не могу. Сил моих больше нет, — сказала мать, прерывая на мгновение работу, чтобы встать и слить воду с картошки. — К празднику он обязательно потребует три литра водки — это уже три кроны пятьдесят эре. Вот и придется на рождество опять есть селедку с картошкой. — И она снова принялась резать.
— Нет хуже жизни, чем в деревне: продукты дороги, а заработков никаких.