Я убеждена, что бабушка благодарила создателя за еду просто в силу привычки. Она ведь часто призывала смерть. Восьмилетней девочкой я уже понимала, что моя любимая бабушка старается обмануть смерть, снискать ее расположение, вознося благодарность богу за еду, за его дары, за жизнь, которая была ей в тягость, потому что в этой жизни ей не на что было надеяться, разве только на смерть. А вдруг… а вдруг после смерти наступит покой. Вдруг он наступит, если не прогневить смерть, если молиться, вести себя почтительно, трепетать в ожидании высокой гостьи.
Здесь, за этим столом, никто не боялся смерти, никто не пытался выпросить что-нибудь у сурового создателя. Здесь все были молоды. На стене висел бог, окруженный золотыми облаками, с посохом и ягненком. Две одинаковые картины.
Мать никогда не читала предобеденной молитвы.
Отчим иногда вдруг вспоминал о приличиях.
— Девчонке не мешало бы читать предобеденную молитву, труд невелик, все дети так делают.
Подобные разговоры всегда вызывали спор, после которого нам было уже не до молитвы. Я хорошо помню, как закончился один из таких споров.
— Если девчонка не будет читать молитву, она вырастет грешницей. Я всегда читал молитву, когда был ребенком.
— Ну и хорош же ты вырос, — заявила мать.
При бабушке мать всегда складывала руки, когда я читала молитву.
При здешнем хозяине было как при бабушке. В его присутствии хотелось стать другим человеком, не таким, как всегда.
Почти весь день я была в центре внимания. Пожалуй, только сам хозяин посетил так много разных мест, ездил так часто, видел так много, как я. Только я, Карлберг и хозяин ездили в поезде, да и то Карлберг всего один раз по местной железнодорожной ветке. Никто из них не бывал на фабрике. Вот почему взрослые вовсе не сочли меня болтушкой. Они с благоговением слушали мои рассказы о том, что я видела на самом деле, и о том, что было просто плодом моей фантазии.
Их ничуть не смущало, что рассказчиком была маленькая девочка.
Взрослые ведь считают, что дети никогда не лгут.
Да и кого интересовало, правда это или выдумка. Этим людям хотелось услышать что-нибудь о жизни большого мира, и рассказать об этом могла восьмилетняя незаконнорожденная девочка, которую жизнь уже не раз швыряла с места на место.
Я рассказала про мост, перекинутый через Муталу неподалеку от бумажной фабрики, который до того обветшал и подгнил, что в одном месте прогнулся и стал почти отвесным.
Проходя по этому опасному месту, нужно было крепко держаться за перила и карабкаться, словно в гору. Фабричные рабочие, уходя в ночную смену, брали с собой фонари, чтобы не свалиться в реку.
— И ты тоже переходила мост?
— Еще бы! Мы каждый день ходили по нему в школу. (В ту самую школу, где случилась история с вязальной спицей.)
— Над вами витали ангелы и охраняли вас, — сказала двенадцатилетняя девочка.
Я не стала спорить.
— Однажды смоловары напились пьяными и прошли через мост, не держась за перила, и не упали. Мой дядя тоже перебрался через мост, когда был пьян, но он лег на живот и прополз по страшному месту, а смоловары шагали как ни в чем не бывало.
Я встала и прошлась, показывая, как двигались смоловары. При этом я слегка покачивалась, чтобы пояснить, какое это чудо, что они в пьяном виде перешли мост, пролет которого держался почти отвесно.
Двенадцатилетняя девочка нерешительно взглянула на отца.
— Разве ангелы охраняют пьяных?
Ольга сияла. Она была невыразимо горда, что привезла с собой такую интересную особу. Крепче прижав к груди малыша, она выпрямилась, ожидая, что кто-нибудь выскажет свое мнение о чуде.
— Пьяные — как дети, — сказал, улыбнувшись, хозяин. — Дети не думают о том, как пройдут, и пьяные тоже. Вот почему их часто оберегает судьба. — Он улыбнулся мне светлыми лучистыми глазами, но мне не хотелось сдаваться, я не желала, чтобы ангелы охраняли пьяниц.
— Юхан-Жестянка попал под поезд, — сказала я кратко. — Все говорили, что он был пьян. И он умер.
— Значит, его час пробил, — быстро вставила Ольга. Остальные кивнули.
Шестеро ребятишек, сидевшие рядком на грубо сколоченных стульях, допили кофе. Только тогда отец и мать встали из-за стола. Никогда прежде я не видала, чтобы кто-нибудь считался с детьми, чтобы отец и мать без воркотни ожидали, пока они кончат есть. Но, может быть, они не ворчали только ради воскресенья?
В пролетарских семьях, где мне приходилось бывать, у родителей не оставалось времени учить детей, как надо вести себя за столом, вернее — показывать им, как надо себя вести. Да и трудно учить тому, о чем сам не имеешь понятия.