— Ее отец — судья в Лонглиде, — услышала я слова Ольги.
— Господи боже! Бывают же такие несчастные! — отвечала мать.
— Они отослали ее, но это не помогло. Она плакала и чуть с ума не сошла от горя, а когда вернулась, они стали встречаться почти каждый вечер и встречались так целое лето. Говорят, когда судья узнал, что она забеременела, он ее избил, а потом пошел к Карлбергу, который чинил седла на хуторе, и сказал ему: «Забирай свою блудливую девку, от меня она не получит ни гроша, ни тряпки, бери ее в чем мать родила, проклятый голодранец!» Конюхи слышали этот разговор от слова до слова.
И в тот же вечер Карлберг увел ее из отцовского дома. На ней было платье, но он заставил ее снять с себя все, а сам стоял во дворе судьи и ждал. Дело было к ночи, все уже спали. Она, можно сказать, сбежала из отчего дома, и сбежала на самом деле в чем мать родила, — в точности, как сказал судья.
Но потом она, бедняжка, стала какая-то странная; видно, если привыкать к нужде, то с самого детства, а она чуть завидит лошадь — так в слезы.
Мать сидела задумавшись. История Карлберга была похожа на роман. Правда, в романах бедные выходят за богатых и сами становятся богатыми, а здесь вышло как раз наоборот.
— Что ж удивительного, если она плачет, завидев лошадь, — наконец ответила мать. — Не так-то легко дочери окружного судьи стать женой кольморденского сапожника да еще народить кучу детей.
— Ты не знаешь брата Карлберга, — сказала Ольга, мечтательно глядя вдаль. — Если бы ты его увидела, ты не говорила бы так.
— Все мужчины одинаковы, — возразила мать.
Но Ольга покачала головой.
— Нет, не все, разные бывают… Только чтобы заполучить такого мужа, будь он даже простой сапожник, надо родиться дочкой судьи, — сказала она с горечью. — Уж если среди бедняков и найдется хороший муж, все равно бедной девушке не видать его как своих ушей. Эти барыни все приберут к рукам, а потом еще жалуются, хнычут, как завидят лошадь.
Ах, как мне нравилась сейчас Ольга! Как умно она рассуждала!
Мать тоже с ней согласилась.
— Ты, я вижу, умница, Ольга. Спасибо, что взяла с собой девочку. Только она теперь чудит. Ни с того ни с сего засела за библию. Толку от этого не будет. Не хочешь ли выпить со мной кофе?
За то, что я пристрастилась к чтению библии, домашние преследовали меня, как католическая церковь еретиков. Стоило матери или отчиму увидеть у меня на коленях толстую книгу, как они начинали браниться.
— Эта книга не для детей, — говорила мать. — Сначала поумней, потом будешь читать библию.
— Она уже выросла, пора бы ей приносить какую-нибудь лользу, — твердил отчим.
Декабрьские дни коротки. Мне приходилось носить дрова и воду, порой присматривать за Ольгиным малышом, нарезать лоскутья. Мать доила коров в хозяйском хлеву и, кроме того, вечно хлопотала на кухне — то готовит обед, то моет посуду. У нас была восьмилинейная лампа, а керосин стоил дорого. Уже к семи часам вечера лампу тушили, и приходилось рано ложиться спать. Когда свет был нужен мне не для чтения, а для какого-нибудь другого дела, мне разрешали брать по вечерам из конюшни фонарь, в котором был хозяйский керосин. У Ольги такой фонарь горел каждый вечер. Это был не фонарь-феникс, каким теперь пользуются в деревнях, а простой фитиль, вставленный в ящичек с четырьмя стеклянными стенками, который дымил, коптил и почти не давал света. Но чего не стерпят молодые глаза! Целыми часами читала я в эту зиму при свете несчастной коптилки. Одно из стекол разбилось, и его заменили куском промасленной бумаги.
Как-то вечером, когда отчим ушел стричься к батраку, занимавшемуся парикмахерским ремеслом, а мать засиделась у Ольги, я решила воспользоваться случаем и почитать библию. Для меня это было не менее увлекательное занятие, чем для мальчишек пускать бумажные кораблики по водосточной канаве. Дойдя до главы о Юдифи и Олоферне, я так увлеклась чтением, что не заметила, как фитиль наклонился, и бумажная стенка вспыхнула и сгорела. Комната наполнилась дымом. Я уже разделась, потому что мать велела мне ложиться спать, и теперь босиком выскочила в пустые темные сени. Ступая окоченевшими ногами по полу, на котором были свалены облепленные снегом мотыги, я поставила в сенях фонарь, продолжавший дымить еще долго после того, как я его погасила. Комната наполнилась холодным воздухом и чадом, и вернувшаяся от Ольги мать страшно рассердилась.