Мать засолила и припрятала полученное мясо, чтобы устроить пиршество на праздник. Вяленую треску она собиралась купить у хозяев, они наготовили целую бочку. Водку хозяин должен был привезти из города, когда поедет туда за день до рождества, — словом, все было решено и условлено заранее.
Мать прибрала комнату Ольги с таким же усердием, как и свою. За это Ольга до блеска выскоблила сени и раздобыла две маленькие елочки. Обе женщины целыми днями жили настоящей трудовой коммуной, пока к вечеру не являлись домой мужья. Тогда двери запирались, и из-за них время от времени доносилась воркотня, что-де каждый должен заботиться только о своем хозяйстве. На это Ольга отвечала мужу, что сам он пускай заботится о чем угодно, а она, Ольга, без дочки Гедвиг не могла бы урвать днем время, чтобы доить коров и подрабатывать пять крон в месяц. А мать почти в том же тоне говорила своему супругу и повелителю:
— Не лезь не в свое дело.
Впрочем, между собой отчим и Карлберг отлично ладили. С женами они ссорились, во-первых, потому, что так было заведено, а во-вторых, потому, что боялись, как бы те не сидели в их отсутствии без дела и не проводили слишком много времени вдвоем. Я поняла это, услышав однажды, как мать сказала отчиму про Ольгу, которая только что вышла от нас:
— До чего она мне надоела, то и дело бегает сюда.
А Ольга заявила мужу, что мать ей совсем не нравится, что она слишком мелочна и вечно вмешивается в чужие дела. Обе женщины при мне рассказывали об этом друг другу.
Все собственники одним миром мазаны. Вечно трясутся над своим добром. Надо водить их за нос, не бояться обманывать. Они ведь завидуют радостям, которых не могут или не умеют разделять.
Вот и сочельник. Шесть твердых зеленых яблок лежат на тарелке. Такие же яблоки лежат у Ольги. Это рождественские яблоки из хозяйского бочонка.
На окнах, висят чистые занавески; у Ольги в комнате — тоже, об этом позаботилась мать. По-моему, она разрезала старую простыню, подсинила ее, накрахмалила и обшила кружевом. На полу у Ольги появились два стареньких коврика. Карлберг покрасил кровать, стол и стул.
Печка в их комнате тоже побелена и даже разрисована синькой, а на столе лежат две выдолбленные картофелины. Снизу под каждую картофелину подложена разрезанная и закрученная по краям бумажка, а сверху вставлена свеча. Комната Ольги прибрана по-благородному. Карлберг, конечно, поворчал из-за того, что его заставили красить, тем более что, пока кровать сохла, им пришлось спать на полу. Но Ольга не уступала. Она заявила, что, если старую рухлядь выкрасить, в комнате исчезнут клопы. Она не посмела и заикнуться, что тогда в комнате станет «благородно». В этом вопросе Карлберг был неумолим: он терпеть не мог ничего «благородного».
— Радуйся, если на кусок хлеба хватает, — такова была его любимая присказка.
Но так или иначе, а теперь в комнате Ольги было красиво. Однажды мать, войдя к Ольге, застала ее на стуле посреди комнаты: Ольга сидела выпрямившись и разглядывала комнату с таким видом, будто грезила наяву, не обращая внимания на малыша, который лежал в корзине и орал благим матом.
— Мне все кажется, что это не моя комната, — наконец сказала она матери. Это было днем, в сочельник.
— Ну, а теперь перемени рубашку и надень платье, хоть ради праздника, — заметила мать.
Хозяйка празднично разубранной комнаты сидела полуодетая, в старой юбке и в грязной, почти черной рубашке. Лицо ее было не умыто, коса болталась на спине, только губы алели, как окровавленные.
— Мне будет обидно, если бабушка подумает, что ты неряха, потому что это неправда, — внушительно сказала мать.
— Я всегда теперь буду ходить в платье, — сказала Ольга, — хотя Карлбергу это не нравится. Он кричит, что дома незачем «наряжаться», но, может, ради праздника он все-таки разрешит мне одеться.
— Пусть только скажет что-нибудь, — заметила мать. — Ему придется иметь дело со мной. Я ему покажу.