Дождь, ливший половину ночи и всё утро превратил обычно сухую и вытоптанную площадку форлага в одну большую грязевую лужу. Раскисшая земля ждала своих новых постояльцев. А ведь прибывшим придётся на ней провести целую ночь, словно свиньям в хлеву. Да и то, лишь нерадивый хозяин заставит свинью ночевать в луже.
Гудок паровоза, медленно въезжающего на деревянное подобие перрона, застал нас с Семёном уже под приготовленными для принятия «пополнения» навесами. Переменчивый ветер продолжал наотмашь хлестать сырую морось в лица охранников и полицаев, не прибавляя им настроения.
Лай собак, окрики полицаев и свистки унтер-офицеров, казалось, заполнили всё воздушное пространство. Большая часть санитаров лагерного лазарета с самодельными дощатыми носилками, до этого момента дожидавшихся за оцеплением, жиденькой колонной убыли куда-то за здание вокзала.
Сначала понемногу, затем уже полноводной рекой вновь прибывшие стали подходить на санобработку и регистрацию. А потом нам с Семёном было уже не до того, чтобы смотреть по сторонам.
Уже на второй сотне заполняемых учётных карточек я поймал себя на мысли, что перестал вглядываться и почти не замечаю лиц, чередой проходящих через наши навесы. Уже к вечеру, когда прибыл и начал разгружаться второй эшелон, от огромного количества то и дело подходящих к столу пленных начало буквально тошнить и кружиться голова.
— Не раскисай, Петро, — видимо, не совсем правильно поняв моё замешательство и замедленную реакцию, Родин улучил минутку и сунул мне краюху хлеба и кружку с кипятком, которую я выпил залпом, не обратив внимания на удивлённо вскинутые брови Семёна (он свою кружку едва удерживал, таким горячим было её содержимое).
Нехитрый перекус немного взбодрил, но всё равно до темноты мы не уложились. Больше половины прибывших со вторым эшелоном попросту отправили дожидаться завтрашней регистрации на огороженный двор форлагеря. Заключённые ради толики тепла сбивались в кучки по десять-пятнадцать человек, жались друг к другу, садясь прямо в раскисшую грязь. Полицаи контролировали раздачу санитарами пайка, выдавая по буханке «хлеба для русских» как раз на такую кучку.
Я помог Труманису и Родину упаковать заполненные карточки в два фанерных ящика с оббитым брезентом ручками, один из которых взвалил себе на спину и присоединился к колонне полицаев, отбывающих обратно в основной лагерь. Сзади, чертыхаясь по-литовски и матерясь по-русски едва поспевали, оскальзываясь в грязи, два старших писаря, старавшиеся не уронить второй ящик с документами.
Уже в сумерках под вновь разыгравшийся ливень мы добрались до административного блока. Сложили ящики в коридоре, под охрану дневального и поплелись в барак. С одежды текло в три ручья, в ботинках противно хлюпало. Сил хватило снять мокрую одежду и развесить на спинках нар. Запасливый Родин поделился парой старых немецких газет, по старой советской привычке скомканных и засунутых внутрь ботинок. За неимением сушилки хоть какое-то подспорье.
Уже лёжа на нарах, закутавшись в старое, пропахшее застарелым потом, одеяло, я под мерный храп старшего писаря пытался анализировать ещё один прожитый день в Цайтхайне. Как ни странно, но сегодня я устал в разы больше, чем во время пребывания на угольном разрезе. Сотни опрошенных бойцов всё ещё калейдоскопом измученных лиц кружились в моей голове.
Где-то на задворках сознания мелькнула и пропала мысль о так и не встреченном сегодня гауптмане Кригере. Ну и фиг с ним, с чёртушкой. Пока без надобности. Мало ли какие дела у вернувшегося издалека контрразведчика нашлись в отделе «3А»? Всё равно никто из подопечных от него никуда не денется. Да и среди писарей с полицаями у абвера наверняка есть свои информаторы. Тот же Труманис, к примеру. Ох, не нравится мне этот персонаж. Плакатный антисоветчик.
Уже в полудрёме вспомнилось, как в сумерках, на марше из форлага наша колонна с полицаями упёрлась на пересечении дороги с узкоколейкой в караван из вагонеток, заполненных трупами, которые, словно бурлаки, тащили лагерные санитары.
Воспоминание отогнало сон и ввергло в состояние глухого раздражения: и чего добиваются подпольщики в своём упрямстве, противясь организации массового побега? Выгадать для оставшихся ещё месяц-другой жалкого, тяжёлого в своей безысходности, унизительного существования. По мне, так лучше сдохнуть, но утащить за собой в могилу хотя бы одного фашиста или полицая. Но кто я такой, чтобы судить этих людей?
Вырос и прожил всю свою сознательную жизнь, как ни крути, в достаточно благополучной стране. Не в изобилии, но и не голодал. Не испытал на себе ни тягот войны, ни эмиграции. Всегда был и стол, и дом. Чего уж там, если честно, я благополучный обыватель с интеллигентскими заморочками, которого лишь последние полгода суют носом в дерьмо разного сорта и степени вонючести. Остаётся лишь отплёвываться и выгребать по мере возможностей.