Пишут матросы на палубе…
Дыхание азовское ленточки вьет, распластаны они по ветру.
Ночь спускается, укутывает родную Украину тихо, тихо. Матросы не спят. Море вновь взято, на море глаз кладут матросы. Ночной ветер ленточки колышет. У орудий на броневых рубках матросы вахту несут… Волна рядом плещет; камышом, тиной, рыбой и солью пахнет… Часть товарищей с боем возвращенный уголь грузит. Грузят Харькову, грузят Питеру, Балтике эшелоны угольных пульманов.
Служба родимая! Погрузка угольная!
Ночью телеграмма идет: «Мариуполь занят Красной Армией».
Последние два слова — гарантия.
Красная Армия! Померкло солнце в глазах твоих, враг!
Ленинград — Кронштадт
1930 г.
ПОХОРОНЫ
В бою кончили жизнь двум партизанам украинским, за околицей местечка, у плетня. У того же плетня двое гайдамаков лежат. Прибрал добрый человек с дороги и тех и других.
Вечером с конной разведки командир возвращался. Споткнулся, не разглядел, ругается:
— Понабросалы добра гайдамацкого пид ногы. Захоронить их, ну, хлопцы!
— Добрэ.
У хозяина лопату взяли, пошли. Четырех понесли. Несут, а навстречу вторая рота. Хлопцы гайдамаков увидели, зубы скалят:
— Носыть вам — не переносыть.
— Ты не гавкай, бачь — и наши тут!
— Ну?
— Ий–бо, дывись — Петро Журба.
— Ой, лыхо!
Петро Журба и Павка Чигон мимо своей роты к яме близились.
У роты командир отряда стоял. Партизаны на батька своего не смотрят, куда–то в сторону говорят:
— Ото и конец Журбе…
— Знайшов щастья…
— Заховають з гайдамаками…
— Ривный конец на цим свити усим людя́м.
Батько стоит, слушает, свою думу думает: Журба, Журба, дэ тебя носыло, да нэ пронэсло, друже мий, братэ. Братэ ридный.
В одном полку с тринадцатого года батько с Журбою. В одном полку на Карпаты ходили, в одном полку хлопцев на Украину гуртовали, в одном лесу партизанами стали.
Думает батько: унесли Журбу и Чигона, унесли гайдамаков. Один конец на этом свете всем людям — вторая рота так говорит.
Бьет батько плетью по сапогу:
— Хмара!
— Ось тут.
Вырос Хмара.
— Хмара, местэчко облазь — як змий, облетай — як птиця. Шукай наикращих цырульников, шукай у буржуев билье з тонкого полотна, шоб як воздух тонко було и выстирано — и рубашки, и пидштанныки, и портянки…
Хмара видит — батько загулять удумал, дым пустыть. Го–го! Партизанам шоб печали не було.
— Добрэ, батько, за́раз!
— Слухай… Шукай аптекаря — и до мене пулей.
Хмара знает: у аптекарей спирт и порошки есть…
— Добрэ.
— Шукай червони ленты у дивчат, або дэ в магазыне.
Хмара знает: с лентами на тачанках гульба в полный карьер была. Го!
— Добрэ.
— Шукай, у баб спрашуй, бумажных розанов, котри втыкают, як пасхи святять…
— Добрэ!..
Хмара полетел, наган в руке, буржуев шевелить. Ну! За Хмарой — шестеро. К цирюльнику стучат:
— Именем закона!.. Ну! Видчини хату!
Вошли.
— До батька собырайсь. Бэри уси брытвы, уси ножницы, уси помазки, усе бэри. Батькови красоту сделай.
Аптекаря тащут:
— Уси порошки бери.
— Так тут же аспирин!
— Бери — кажу!
— Так вам же…
Наган в ухо:
— Ну?!
У буржуев комоды пораскидали:
— Билье, шоб тонко, як воздух… Пидшанныки е, рубахи е… Портянки дэ?
— Портянок нет…
— Як нэмае?
— Возьмите, сколько вам надо, носки или полотенца… Салфетки.
— Батько казав — портянки… Ну, добрэ, бэрыть салфэтки.
Червоные ленты нашли, нашли розаны пасхальные: у дивчат, у баб. Отдают, спрашивают:
— Та на що ж вам, хлопцы, цэ сдалося? Рождества ще ж не було.
— Батько казав, дивчиночка. Шо батько казав — зробы, або в могилу… Як тебе зовуть, дивчиночка?
— Катрына.
— Свитик, Катрыночку!