- Куда ты удралa'?
И мы обнялись на асфальте, головы черноволосые - друг дружке - в плечо, как под крыло... Я зажмурилась, губами прижимаюсь к этой круглоте мягкой горячей, нежной-нежной, ее плеча... И почему-то вижу уголок расчески, как он торчит из кармана ее длинной черной блескучей юбки...
Она даже, кажется, немножко гордилась, что произносит правильно по-русски: "удралa'", а не как в ее городе на Днепре - "удрa'ла". Она ведь, в сущности, всегда оставалась робеющей и не совсем уверенной в себе. Следила за своей речью. Однажды не расслышала чей-то вопрос и переспросила машинально: "Шо?", как произносят почасту украинцы, когда вместо своего "Що?" хотят выговорить русское "Что?". И в комнате кто-то хмыкнул. Ее лицо мгновенно выразило детскую беспомощность и стыд. Но тотчас она свела, сжала черные брови, омрачила свои черные ресничные глаза. И после, бывало, спросят ее о чем-то; не ответит сразу, а нарочно шумно переспрашивает: "Шо?!".
Дома, с мамой и бабушкой, в городе на Днепре, в указанном украинском городе, она говорила на обоих языках - по-украински и по-русски.
Нам было сколько? Двадцать лет. Мы не знали Михаила Кузмина, не читали. Из этого цветаевого "Подруге" знали пару стишков, а о чем это все, представления не имели. Нас ведь никто не учил этому, не соблазнял, не развращал. Мы сами дошли. И даже и не дошли, а будто в воду, свежую, текучую, плескучую, кинулись безоглядно, упали, обнявшись крепко, и не разбились, не разняли рук, сомкнутых друг на дружке. Нас ведь не учили; мы не знали, как это делается. Мы просто изнемогали, прижавшись друг к дружке; и чтобы от этой продленности сладкого такого изнеможения сердце не лопнуло, как яблоко - от жара огня; мы - языками, губами, коленками, животами, руками, пальцами, тайными местами - друг дружку, друг в дружку, друг дружке... А никто нас не учил, нигде про это не читали... Мы сами все, потому что любили, влюбились друг в дружку...
А в подвале на улице Метростроевской, в почти что выселенном доме, одичалом и чуточку похожем на заброшенную старую тюрьму... Я помню, как мы целовались, и было так душисто-царапуче горлу, когда она в меня дышала сигареткою "Житан"... А Балтика-Прибалтика, где "светлое море с небом слилось"... А Ленинград над парапетной Невой, гостиница - я никогда прежде не жила в гостинице - одна кровать всегда свободна, мы на одной постели... И называли друг дружку, играя, - я ее - "Наташа", она меня - "Маша"; так хотелось, так чувствовали. Мы беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова. И если ты уходила, я умирала. Мы вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между нами установилось исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга. Иногда молчали целые часы; иногда на постели начинали говорить и говорили до утра...
Я помню, как она жевала кусочками какой-то вокзальный, жесткий и холодный пирожок. И жуя с закрытым ртом, она смотрела на меня смешливыми черными ресничными глазами. Она учила меня жевать с закрытым ртом, я так не привыкла. Она писала талантливые стихи, записывала в конторскую какую-то книгу, на жестковатые небелые листы. Помню один припев, рефрен в одном ее стихотворении: "Я доро'га, я доро'га, я доро'га я". Тогда еще даже пишущие машинки могли не у всякого водиться, быть. Еще я за плату перепечатывала чужие рукописи, когда у меня машинка появилась, когда смогли купить. Все свои стихотворения - ей, о ней - я ставила посвящение "С.М.". Это значит: "Солнцу моему". Это я узнала, что Глазков, когда посвящал стихи своей жене Росине Моисеевне, ставил "И.М.Л." - "Иночке моей любимой".
Жизнь отворяла компромиссы, ловушки и мышеловки с сыром, якобы даровым. Тата бросила Литературный институт. Отец упрашивал ее переводить с подстрочников, это была легкая работа - зарифмовать подстрочник. Он без труда мог бы добыть для дочки подстрочники стихов каких-нибудь молдавских или северокавказских поэтов, не очень, конечно, первостепенных (первостепенные были все разобраны по рукам шустрых переводчиков поэзии), но какая уж там разница! - стихи в общем-то одинаковые - один хрен, одна редька. Тата отказалась решительно. Она эту ловушку сразу хорошо поняла: работа - не работа, легкая-легкая, денежная, стучи по клавишам машинки, зарифмовывай левой задней ногой под пьяную руку. Все эти разные такие одинаковые - не называю фамилий - они и жили так. Может, они такие двужильные были. Двужильная душа. А я видала людей, у которых эта - легким соблазном - "работа", с позволения сказать, и высосала силы; как вот оса отложила яички свои в спинку другой осы, а личинки вывелись и всю-то другую осу повысосали. На кошачьих неслышных лапах ушли куда-то силы. И жизнь ушла. Еще вчера юноша Е. Б-ский молодой приехал в столицу империи большой. Здравствуйте! Огляделся. Пишет стихи. В журнале "Пожилая юность" напечатаны его "Репортажи" из далекой Староскольской стройки. Писатель. На дочери военного женился уже. И уже отдельная квартира-кооператив. Для чтения друзей пишет строчки: "Бровастый государства главный член". И время убегает. Е. Б-ский потолстел, сильно пьет, сердце болит. И вдруг умер. Вдруг жизнь прошла. А Тата знала, что все равно эта жизнь поймает и задерет, убьет. Но пусть задерет, как благородного оленя - тигр, как гималайского медведя тигр; а не как мышку-норушку серенькую - домашняя кошка.
Я еще переводила для "Литобоза" статейки болгарских писателей, внутренние рецензии в "Радуге" на Зубовском бульваре писала. Тата сердилась и почти приказывала мне, чтобы я этого всего не делала. Но я так не могла, чтобы она за меня во всем платила. Однажды она лежала одетая в свою летнюю юбку, в блузку любимую желтую, и лежала на постели, закинув руки за голову, и смотрела, как я печатаю на "эрике". И говорит по-детски так, что я вообще-то права...