Вот и на репетицию я должна и обязана пойти, и я пойду на репетицию, потом домой, скажу все Яншину и вечером перееду к нему совсем.
Владимир Владимирович был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно, или совсем ничего не надо.
Еще раз я ответила, что не могу так.
Он спросил:
— Значит, пойдешь на репетицию?
— Да, пойду.
— И с Яншиным увидишься?
— Да.
— Ах, так! Ну тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту.
Я сказала, что мне еще рано на репетицию. Я пойду через 20 минут.
— Нет, нет, уходи сейчас же.
Я спросила:
— Но увижу тебя сегодня?
— Не знаю.
— Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?
— Да, да, да.
Он быстро забегал по комнате, подбежал к письменному столу. Я услышала шелест бумаги, но ничего не видела, так как он загораживал собой письменный стол.
Теперь мне кажется, что, вероятно, он оторвал 13 и 14 числа из календаря.
Потом Владимир Владимирович открыл ящик, захлопнул его и опять забегал по комнате.
Я сказала:
— Что же, вы не проводите меня даже?
Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:
— Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна…
Улыбнулся и добавил:
— Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?
— Нет.
Он дал мне 20 рублей.
— Так ты позвонишь?
— Да, да».
Едва выйдя из комнаты, еще в коридоре, она услышала выстрел.
Маяковский лежал на полу головой к двери, раскинув руки, и силился поднять голову, «но глаза были уже мертвые».
Стрелял левой рукой. В последнюю минуту — все-таки левша.
— Что вы сделали?! — закричала она. — Что вы сделали?!
БЛАГОДАРНОСТИ
Моя мать окончила школу с золотой медалью, и для поступления в МГПИ — самый поющий институт Москвы — ей достаточно было пройти собеседование. Расспрашивали ее о Маяковском, и рассказывала она о нем так, что поступила без проблем.
Она купила тогда маленький бюст Маяковского, и он всегда стоит у нее на столе.
Когда-то я выиграл московскую литературную олимпиаду — были такие — с сочинением «Мой Маяковский», слишком пафосным, конечно, но там уже была моя любимая мысль о голосе, о том, как он выигрывает в собственном чтении (я собирал выпускаемые Львом Шиловым записи — поэты читают свои стихи, — и больше всех любил слушать его — и Блока. Его вольное и важное — «По морям играя носится» — и блоковское умоляющее: «О доблестях, о подвигах, о славе…»).
У Блока мог быть любой голос, а у Маяковского только такой.
И первое место на московском городском конкурсе чтецов — тоже был такой — я получил в 1982 году за чтение «Разговора с фининспектором о поэзии». Меня похвалил сам Сорокин — главный и лучший его чтец, хотя Блока он читал не хуже.
Он читал в то время композицию по «Двенадцати», я хорошо ее помню, это было в полупустом зале огромного кинотеатра «Звездный» — интересно, сколько человек он собрал бы сегодня? — а музыку подбирал и играл старый-престарый Михаил Брохес, когдатошний аккомпаниатор Вертинского.
Все тесно, близко.
Так что под сенью Маяковского я себя чувствовал примерно так, как описано это у Синявского, и поэтому мне так трудно было все это писать.
И я его все равно люблю, несмотря ни на что, и он еще будет, что бы там ни было. За все остальное, за всех остальных не поручусь. А он будет.
Большое спасибо Никите Елисееву, Марии Розановой, Льву Мочалову, Евгению Марголиту, Николаю Богомолову, Ирине Лукьяновой, а в первую очередь матери — про которую скажу цитатой из фильма «Балтиморская пуля»: «Ты научил меня всему, что умею я, но не всему, что умеешь ты».
А писал я эту книжку главным образом в Принстоне. Без него ничего не получилось бы. В России напишешь слово и думаешь: а можно ли? А в Принстоне словно оставшийся здесь дух Берберовой подсказывает точные формулы, которых так боишься в России: вдруг скажешь что-то, после чего жить нельзя?
В России огромная часть творческой энергии уходит на страх, который тоже ведь часть творчества. Просто это творчество направлено по ложному пути: мозг выдумывает ужасное и сам его мучительно преодолевает. Человек, тащащий немыслимую тяжесть, не может в это время думать или, допустим, петь. Вся его сила уходит на взаимодействие с тяжестью.
Не хочет Россия, чтобы в ней сочиняли. Это ее тормошит. А вот почитать она любит — это ее отвлекает.
И еще в Принстоне библиотека в двух шагах, редкие книги дают на дом, частью в электронном виде, как весь ЛЕФ, — но не в ЛЕФе счастье. Особую роль в написании книги играл маленький поезд, бегающий из Принстона в Нью-Йорк каждый час и орущий, орущий на переезде под самыми окнами общежития.