Особенно судья Фролло не доверял женщинам. Почему — Бог весть. Они без разбора клеймил их лживыми созданиями без мозга и души, орудиями дьявола. Ни одна не затронула его, ни одна не смогла заставить сердце биться чаще. В себе самом он давно вытравил всяческие чувства, не очерствев только к родному брату, да испытывая, быть может, толику симпатии к Квазимодо — уродливому горбуну, которого он некогда подобрал и воспитал.
Жеан Фролло не ведал родительской ласки. Мать и отец его умерли от чумы, оставив сына грудным малышом на попечении Клода, которому самому в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Жеан никогда не тосковал по ним — он приказал себе не тосковать. Жалость, любовь, сострадание, доброту — всё он подавил в себе на веки вечные, считая проявлением слабости. Никто не помнил, чтобы он когда-либо шутил или смеялся. Настоящий Фролло мог быть только сильным, не имел права поддаваться соблазнам, кои жизнь подсовывала на каждом шагу. Стоит лишь на миг ослабить бдительность — и ты погиб! Так он думал. Слабаки дают волю чувствам, растрачиваются понапрасну, позволяют страстям укореняться в сердце, что, в конечном счёте, приводит к гибели. Жеан Фролло не из тех, кого легко сокрушить! Его сердце твёрже гранита, он не нуждается ни в ласке, ни в дружбе. Он не подвержен обычным человеческим порокам. В годы, проведённые в коллеже Торши, он усердно занимался, сторонился шумных компаний, продажных женщин, не принимал участия в бесчисленных вылазках и развлечениях однокашников. Пусть другие смолоду развращают души, он, Жоаннес Фролло, не таков! Всю силу своего недюжинного ума, все способности он приложил к построению карьеры, пока не добился положения достаточно высокого, чтобы удовлетворить растущее самолюбие.
Где же нынче его недруг, беспечный повеса Клопен, когда-то насмехавшийся над прилежанием Жеана? Смущаемый вином и красотками с улицы Глатиньи, беспутный школяр, не завершив обучения, растворился среди обитателей парижского дна. Перерезав немало глоток на пути к власти, Клопен провозгласил себя королём арготинцев и сейчас живёт припеваючи, взимая подати с бродяг. Иногда просит милостыню — исключительно развлечения ради. Не упускает возможности отпустить колкую шутку вслед судье, когда им доводится пересечься. Всегда собранный, аккуратный Фролло делал вид, будто не замечает нападок этого опустившегося человека во вшивых лохмотьях, разящего смрадом давно не мытого тела и гнилых зубов. Судья терпеливо выжидал возможности упечь короля Алтынного в застенки Дворца правосудия. Пускай князь арготинцев покамест упражняется в остроумии: от расплаты ему не увильнуть.
— Vacua vasa plurimum sonant! * — невозмутимо фыркал Фролло.
Всё же кое в чём он давал себе поблажки, чувствуя по временам настойчивую потребность о ком-нибудь заботиться. По этой причине он, сам ещё школяр, некогда приютил четырёхлетнего мальчишку-горбуна, подброшенного в собор Парижской Богоматери, где служил Клод. Случилось это в Фомино воскресенье. Жеан, придя в собор навестить брата, обратил внимание на возбуждённо гомонящее сборище людей, окруживших ясли, куда обыкновенно клали подкидышей. Один из прихожан пояснил ему, что дитя, оказавшееся нынче на деревянном этом ложе, настолько безобразно, что мало походит на человека и, стало быть, никто не возьмёт его на призрение. Привлечённый любопытством, а также жалобным детским плачем, школяр подошёл ближе. Подкидыш, упрятанный в холщовый мешок, откуда виднелась только голова, увенчанная клочьями жёстких, не знавших гребня волос, действительно оказался уродлив. Черты угловатого лица его были непропорционально искажены, левый глаз скрывала огромная бородавка, нос приплюснут, во рту, не закрывавшемся от непрестанного крика, виднелись мелкие, острые, как у зверька, зубы. Вдобавок ребёнок был рыжим, что само по себе говорило о дьявольском происхождении. Над отчаянно ревущим найдёнышем нависла нешуточная опасность в виде сварливых старух, порывавшихся утопить чудовище, поскольку это вовсе не ребёнок, но нечестивый демон. В доказательство самая непримиримая из зрительниц с яростью гарпии буквально выдернула подкидыша из мешка, открыв всеобщим взорам его горбатое, худенькое, покрытое струпьями тельце.
— Ох… — изумлённо выдохнул Жеан. — Разве может столь причудливое создание быть творением природы?
Ему доводилось слышать об умельцах, намеренно калечивших детей, превращая их в уродцев и карликов, чтобы затем продавать в дома состоятельных вельмож или показывать на ярмарках. Страшное, искривлённое тело могло достаться подкидышу от рождения, но несчастье сие в равной степени могло быть следствием человеческого вмешательства, безжалостной рукой усугубившего замысел Творца.
— Глядите, честные люди! Несомненно, мать этого страшилища спала с нечистым, — возопила обличительница, по-своему поняв слова юноши. — Разве дети, рождённые от обычного мужчины, бывают такими? Он чудовище, дитя сатаны, его надо уничтожить в зародыше, покуда он не навлёк беду на всех нас!
— Верно, верно, — поддакнул толстый торговец тканями, — в омут бесёнка, там ему самое место.
— От демона он родился или нет, — усомнился Жеан, чьё сердце ещё не утратило отзывчивости к чужим страданиям, — а всё же он находится в храме, стало быть, нуждается в защите, а не в расправе.
— И, полноте, юноша, — рассмеялся торговец. — Тот, кто возьмёт этакое чучело на воспитание, должен быть либо умалишённым, либо чернокнижником.
Бедняжка, свернувшись клубком, словно ёж, заверещал ещё громче, ещё пронзительнее. Вид этого бесприютного существа настолько тронул Жеана, что он, оттеснив старух, решительно взял мальчишку на руки, поклявшись заботиться о найдёныше так же, как некогда о нём самом заботился Клод. Своё слово он держал вот уже шестнадцать лет. Дав приёмышу имя Квазимодо в честь дня, когда обрёл его, Фролло опекал горбуна, обучал грамоте, защищал от собак и уличных сорванцов, даже по-своему привязался. Тот, в свою очередь, питал к воспитателю самую преданную, самую пылкую любовь, на какую только был способен.
Ещё одну нишу в сердце судьи занимали животные, в особенности кошки. У себя в кабинете он развёл их с десяток, снискав славу покровителя дьявольских отродий, которых богобоязненному человеку следует гнать прочь вместо того, чтобы привечать. Таков был этот странный человек!
Судью Фролло побаивались, с ним избегали лишний раз столкнуться, что его никоим образом не расстраивало. Он не чувствовал себя в чём-либо обделённым, довольствуясь обществом брата, Квазимодо, книг да кошек. Но однажды всё, что он столь долго подавлял в своей душе, возродилось к жизни; всё, что он взращивал и лелеял, рассыпалось, как карточный домик. Его бесцеремонно вытряхнули из брони, повергнув в величайшее смятение. Сделала это женщина.
Она была цыганкой — это-то и мучило его сильней всего. Он, ханжа до мозга костей, сдался на милость уличной плясуньи, представительницы народа, пользовавшегося особым его презрением. Судья до минут мог припомнить тот день, когда встретил её впервые. Это произошло аккурат шестого января, в праздник Крещения, почитаемый в народе ещё и как день шутов. В Париже намечались грандиозные гуляния с обильным угощением для всех желающих. Гревская площадь, обычно привлекающая любителей кровавых зрелищ, совершенно преобразилась, превратившись в стихийную арену для выступлений жонглёров**, фокусников и акробатов. Фролло с превеликим удовольствием проигнорировал бы сомнительный праздник, однако Людовик XI неожиданно пожелал почтить торжество своим присутствием. Судье ничего не оставалось, как сопровождать монарха, проклиная в душе королевское любопытство. Он изнывал, с отвращением взирая на разнузданную толпу с её непристойными увеселениями, слушая шипение придворного лекаря, выжившего из ума старикашки, которого Фролло на дух не переносил. Внезапно пёстрое людское море заволновалось, прошелестел вначале требовательный, затем восторженный клич: