Мысль об использовании бывшего начальника бандитского штаба развивалась в таком, примерно, направлении: московский съезд, инструкции, обещание поддержки, затем кружное возвращение в Тамбов через, скажем, тот же Дон, где все еще неспокойно от богатого казачества, и вот появление, поиск тех, кто уцелел после Бакур. Как будто все складывалось гладко и сойдет без подозрений… Но если Эктов возвращался через Дон, то, скорей всего, не один, а, скажем, с каким-нибудь Фроловым, войсковым старшиной, тем более что о помощи Фролова все уши прожужжал сам Антонов…
Мысль об отряде войскового старшины, будто бы уцелевшем после разгрома казачьего восстания, Борисову понравилась. Действительно, отбились и теперь идут на соединение с Матюхиным. Ордой-то веселей и воевать, и умирать. Но вот вопрос: в каком количестве «прорвется» с Дона отряд Фролова? Полк, два? Может быть, целая бригада? И еще, пожалуй, самое главное: надежен ли Эктов, не дрогнет ли в последнюю минуту, не сорвет ли словом, движением весь выстроенный план?
Сомнения в искренности Эктова беспокоили и Котовского. Сейчас он вроде бы раскаялся и обещает, но черт его знает, что взбредет ему в башку, когда он вновь окажется в лесу, среди своих?
— Риск, конечно, есть, — проговорил Борисов и, вспомнив что-то, усмехнулся: — Но кто не рискует, тот не пьет шампанского!
— Да-а… — с едва заметной улыбкой протянул Котовский.
— Но с другой стороны, — рассуждал Борисов, обеими руками приминая песок и любовно выводя оградку вокруг башни, работал, старался, отдувал с глаз волосы, — с другой стороны, я сужу так. Какой ему резон обманывать? Чего он выгадает? Приговор ему — расстрел. А так — жить будет, жена, дочки. Да и не дурак же он последний, видит, что все к концу пришло… Нет, Григорь Иваныч, мое мнение: не обманет.
Склонив голову, Котовский задумчиво пересыпал песок из руки в руку. Глаза его после купанья красны. Слепит все ярче вода, режет солнце. Эскадрон с того берега убрался в деревню.
— А Матюхин? Клюнет, думаешь?
— Матюхин-то?.. — Борисов полюбовался своим сооружением из песка, затем без всякого сожаления пихнул ногой и отвалился на спину, завел под голову руки. — Ему ведь тоже большого выбора лет. Он сейчас каждому клочку должен радоваться. А тут — целый отряд!.. Думать, конечно, еще нужно, но не клюнуть он не сможет. Поставь себя на его место. Ну?
— Попался бы он мне! — Котовский стукнул по колену. — Ух, попался бы!
— Попадать ему расчета нет!
Борисов поднялся, стал проверять, высохло ли разложенное на песке белье. Нательную рубаху распялил на руках, посмотрел на свет. Спросил:
— Ты Эктова еще не брал на откровенность?
— Нет. Пока.
— А чего? Тронь, попробуй. Мне кажется, он уже достаточно намолчался. Глядишь, разговорится. Сразу все видно станет.
— Мусор, думаю. Ничего хорошего.
— Жить-то все равно хочет!
— Жить они хотят, все хотят! — с непонятным озлоблением процедил Котовский и сумрачно поднялся на ноги. Оглядывая себя, удивился, защипнул на животе складку и оттянул.
— Петр Александрыч, не толстею, а?
Борисов успокоил его:
— Да нет…
— Ничего, кончим вот с Матюхиным, на гимнастику налягу. А то запустил. Мне уже Черныш выговор сделал: «Ты, — говорит, — Григорь Иваныч, даже кормиться стал, как лошадь, — стоя…»
— На ходу, все на ходу, — подтвердил Борисов, собираясь.
Пока он сворачивал просохшее белье, комбриг энергично потянулся, несколько раз крепко согнул руки в локтях.
— А что, Петр Александрыч, если заглянуть вперед: вспомнят нас когда-нибудь, не вспомнят? Как считаешь?
Сидя на корточках, комиссар с интересом поднял голову. По лицу комбрига блуждала мечтательная улыбка.
— Должны бы, — высказался Борисов.
— А что, слушай, мы все-таки ничего были человеки, а? — помолчал и сам себе ответил: — Будь здоров!
Затем, глянув на удивленное лицо Борисова и как бы раскаиваясь в неожиданной минуте задушевности, отрывисто спросил:
— Ну, высохло твое барахло, нет? Плывем!
Снова оставляя на песке глубокие сыпучие следы, он побежал и бултыхнулся в воду.
Борисов поплыл на боку, удерживая в вытянутой руке выстиранное белье.
На берегу они оделись. Разнеженный купанием, Борисов хотел идти в деревню распояской, чтобы отдыхало тело, однако Котовский, посапывая и задирая подбородок, застегнул тесный ворот, захлестнул широкий с трещинами ремень, и комиссару ничего не оставалось, как сделать то же самое. Оба сразу оказались точно влитыми в форму, с той изысканностью в осанке и жестах, которая вырабатывается у военных командиров привычкой чувствовать на себе тысячи и тысячи глаз, а самому не смотреть ни на кого в отдельности, чтобы не бегали глаза, не вертелась голова.