О том, что хозяин ведет тайную переписку с кем-то, Теренций хорошо знал, потому что сам отправлял гонцов с письмами хозяина и сам приносил ему ответы неизвестного адресата. Разумеется, Теренций никогда не пытался узнать, кто этот адресат. Ничего в тайных действиях хозяина не было необычного, и прежде такое случалось не раз, но с некоторых пор Теренций стал испытывать беспокойство, которое все возрастало и томило его все больше. Ночами он просыпался и подолгу со страхом смотрел в потолок и уже не мог уснуть до самого рассвета. Да и сам хозяин казался ему подавленным, таким он не видел его даже перед изгнанием. Он стал заметно сдавать, сутулился, ступал нетвердо, говорил не так ясно и четко, как всегда, а иной раз просто путался в словах. Теренций жалел хозяина, но чем он мог ему помочь! Он готов был отдать жизнь ради хозяина, но кому могла понадобиться его никчемная, ничего не стоящая жизнь. И Теренций только скорбел украдкой, тосковал ночами и скоро сам превратился в старика. Мысли о скорой смерти посещали его все чаще и не только не страшили его, но были ему приятны.
Появление Никия на вилле Теренций впрямую связал с тайной перепиской. Этот красивый юноша сразу же не понравился Теренцию, хотя он был вежлив и прост в обращении и не смотрел на Теренция как на слугу. Но Теренций почему-то решил, что этот юноша принесет хозяину несчастье. Он был в этом почти уверен, хотя и не смог бы объяснить почему. Но никто, конечно, ни о чем таком Теренция не спрашивал, и, несмотря на неприязнь, он служил Никию так, как служил самому хозяину: исполнял все его просьбы, оберегал от чужого глаза. Впрочем, просьб у Никия оказалось немного — он был неприхотлив в еде и одежде, спокойно сносил неудобства своей тайной жизни на вилле. Он выходил на прогулку только ночами и гулял лишь в тех местах, на которые указывал ему Теренций как на самые безопасные. С рассвета же до вечера юноша находился в тайном помещении без окон и все это время сидел за столом при горящих светильниках, обложившись книгами.
При всем подозрительном отношении к этому Никию, неизвестно зачем живущему на вилле хозяина, Теренций не мог не восхищаться его ученостью. Юноше было не больше восемнадцати лет, а он сидел с книгами, будто умудренный жизнью старец, для которого не доступны уже никакие радости существования, кроме чтения этих самых книг.
Теренций сам приносил ему еду, ждал, пока он поест, чтобы сразу унести посуду. И вот однажды, ожидая, он рассматривал ворох свитков, разложенных на столе, и, заметив, что некоторые написаны на незнакомом ему языке, вопросительно взглянул на Никия. Он не смел спрашивать, потому что, во-первых, Никий был гость хозяина, а во-вторых, потому что чувствовал в юноше породу. Теренций всегда чувствовал это очень хорошо и никогда не ошибался — этот Никий был хорошего рода.
Никий сам начал разговор. Оторвавшись от еды, спросил с неизменной улыбкой:
— Ты хотел спросить меня об этих свитках, Теренций? Спрашивай, не стесняйся.
— Я только подумал,— смущенно отвечал Теренций, злясь на собственное смущение,— как такой молодой человек знает столько языков, читает на них и пишет!
— Их не так много,— просто отозвался Никий,— Вот это написано по-гречески, а вот то,— он потянулся через стол и дотронулся до бумаги пальцами,— на еврейском. А вот это латынь — ты, наверное, и сам уже прочитал.
Теренций кивнул, ему были приятны слова Никия, тем более что он уже разобрал несколько слов по-ла-тыни. Показав рукой на дальний свиток, Теренций сказал удивленно:
— На еврейском, значит...
Не посмел прямо спросить Никия, какого он рода и из каких мест, но Никий, угадав вопрос, ответил:
— Мой отец был грек, Теренций. А на еврейском я читаю потому, что в их свитках много мудрости.
Теренцию не понравился его ответ, он считал всех евреев врагами Рима. Он помнил, что при императоре Гае евреи не хотели подчиняться Риму, и их восстания переросли тогда в настоящую войну. Положим, император Гай и сам был человеком вздорным, все римские граждане считали себя его врагами, но все-таки он представлял Рим, а противиться Риму — преступление.
И Теренций сказал осторожно:
— Ты говоришь, что в их свитках много мудрости, но ведь они враги Рима, а враги Рима не могут быть мудрыми, потому что Рим превыше всего, и если они не понимают этого...
— ...то они не мудры, ты думаешь? — досказал за него Никий и рассмеялся.
В первую минуту смех этот показался Теренцию обидным, и он угрюмо опустил голову, глядя на пол. Но Никий, тронув старика за рукав, сказал почти ласково:
— Я не хотел тебя обидеть, Теренций, меня просто рассмешили твои слова.
— Разве я сказал неправду и евреи не враги Рима?! — осмелев от ласкового тона Никия, спросил Теренций все еще с обидой в голосе.
— Нет, по-своему ты прав,— уже без смеха отвечал Никий.— Я смеялся лишь потому, что ты различаешь евреев, греков, римлян, тогда как нет ни евреев, ни римлян, а есть просто люди. Они могут быть и врагами, и друзьями того же Рима, но как люди, а не как евреи или греки. Ты ведь и сам, наверное, не римлянин?
Теренций был галлом, но он очень не любил, когда ему напоминали об этом.
— Я слуга своего господина,— произнес он не без гордости и зачем-то добавил (наверное, потому, что в лице Никия все еще видел насмешку): — Слуга Аннея Луция Сенеки.
— Это мне известно,— сказал Никий.— Но все мы слуги одного господина — и рабы, и свободные, и даже император. Мы все слуги единого Бога, а перед ним все люди равны, и все — только люди.
— Ты имеешь в виду Юпитера? — спросил Теренций, хотя понял, что Никий говорит о другом.
Губы Никия раздвинулись в улыбке, хотя глаза смотрели серьезно.
— Ты знаешь, что я говорю не о Юпитере,— сказал он,— Я говорю о едином Боге для всех: и для евреев, и для римлян, и для греков, и для галлов тоже. Ты ведь галл, Теренций?
— Я...— почему-то растерялся Теренций,— я...
— Ты слуга Аннея Луция Сенеки,— усмехнулся Никий.
Кровь бросилась в голову Теренцию. Он легко бы стерпел оскорбления в свой адрес, в конце концов, жизнь слуги и раба приучила его терпеть. Но в ту минуту ему показалось, что оскорблен его господин, единственный человек, которого он любил. И кем оскорблен? Этим мальчишкой, неизвестно откуда явившимся и неизвестно что из себя представляющим. Теренций забылся и, забывшись, воскликнул:
— Да, я слуга Аннея Луция Сенеки, а ты... ты, я вижу, иудей! Это они, враги Рима, твердят о каком-то там едином Боге!
— О единственном для них,— удивительно спокойно поправил его Никий,— а я говорил о едином для всех, это другое.
Этот спокойный тон и ровный голос подействовали на Теренция сильнее, чем крик. Он понял, что совершил непоправимое — он, раб, возразил господину, да еще в таком тоне.
Испуг оказался так велик, что Теренций, побледнев, замер на месте, не в силах произнести ни одного слова в свое оправдание. Никий пристально смотрел на него, и много повидавший за свою жизнь господин Теренций ясно почувствовал властность этого взгляда, особенную властность господина перед лицом раба.
— Успокойся, Теренций,— сдержанно произнес Никий.— Ты многого еще не знаешь. Иди к себе.
Теренция била дрожь. Он низко склонился перед Никием и, не разгибаясь, спиной вышел в дверь, чувствуя на себе, казалось, прожигающий его взгляд.
Несколько последующих дней Теренций все не мог прийти в себя, со страхом ожидая последствий своего проступка. Дважды в эти дни виллу посещал его господин, Анней Луций Сенека, и Теренций с ужасом думал, что же он сможет ответить, когда тот, строго на него посмотрев, спросит: «Я слышал, ты стал забываться, мой Теренций. С чего бы это, ответь?» Он ждал каких-то подобных слов с таким трепетом, что несколько раз ответил хозяину невпопад, и тот спросил: