— Какие же это способы?.. — чувствуя мерзкое шевеление нутра, спросил Твердислав.
— Я слышал, как ты напевал про себя, умываясь во дворе на другой день после тинга, — сказал Харальд. — Я еще подумал, что люди, должно быть, не врут, говоря, что великие воины не обделены от богов никакими умениями. Редко бывает, что герою хорошо дается всего одно дело, а остальные валятся из рук. Ты не припомнишь, о чем пел тогда во дворе?
— Нет, — прикрыл глаза Твердята. — Не припомню…
— Ну тогда спой любую другую песню, которая тебе нравится.
Что касается умений, то тут Харальд нисколько не ошибался. Пенек с молодых лет водил дружбу со звонкими гуслями и пел так, что люди заслушивались. Правда, те времена давно миновали; Твердята, ставший седобородым и важным, считал, что часто петь ему уже не по чину. И лишь изредка радовал побратимов, когда те сходились в княжеской гриднице.
Он сказал себе, что докажет Сувору и варягам, а заодно и мальчишке, — еще не настал день, когда на него, Твердяту, будут смотреть с жалостью и пренебрежением. Он воодушевился и предложил Харальду:
— Лучше я покажу тебе, каким удивительным способом разговаривают отдаленные племена моей страны, у которых почти никто не бывал. Вот слушай, сейчас я скажу: «сын вождя едет к нам в гости на большой лодке…»
— На корабле, — поправил Харальд, решив, что боярин подзабыл датское слово.
— На лодке, — повторил Твердята. — Этот народ живет далеко от моря, в чаще лесов. Там от века не видели корабля и не знают для него имени.
Сын Рагнара внимательно смотрел на него, наверняка думая, что и ему, может быть, когда-нибудь доведется путешествовать по лесам и беседовать со странным народом, никогда не видевшим моря. Твердята же набрал побольше воздуха в грудь, поднес к губам пальцы… и засвистел.
Свист был невероятно громким и резким. Замысловатые коленца немилосердно резали слух, и Харальд помимо воли отшатнулся на скамье, зажимая уши руками. Это помогло, но не слишком: еще долго после того, как Твердята умолк, в воздухе над палубой слышался легкий звон.
Кто знал о диковинном языке свиста, ведомом Пеньку, стали смеяться, глядя, как те, кто не знал, ошалело мотают головами.
— Вот так они передают новости от деревни к деревне, — пояснил боярин. При этом он неожиданно обнаружил, что качка стала донимать его куда меньше прежнего.
— Беду кличешь. Пенек?.. — громко долетел от правила укоризненный голос Сувора Несмеяновича. — Налетит буря, перевернет, поделом станет!..
Хохот примолк, кое у кого руки потянулись к оберегам. То правда, морские приметы Твердиславу были неведомы. Потому, может, его море и било.
Вечером корабли подошли к берегу и остановились у маленького островка. Опытные кормщики могли бы продолжать плавание и ночью, благо небо было ясное и приметные звезды восходили и заходили исправно. Подвел ветер: к закату он совершенно утих, а трудиться ночью на веслах не было никакой охоты. Да и спешка вперед не гнала.
Островок попался удобный: крутой каменный «лоб» с западной стороны, а с восточной — два длинных мыса, сулившие укрытие кораблям. Наверху даже росли деревья; когда молодые воины поставили на берегу шатры и стали готовить ужин, несколько словен и варягов наведались в лесок и вернулись с полными шапками подосиновиков.
— Разве это едят?.. — недоверчиво спросил Харальд, глядя, как отроки крошат в кашу роскошные тугие грибы. — У нас полагают, что это пища, пригодная только для троллей…
Он стоял рядом с Пеньком, блаженно отдыхавшим на твердой земле, и вполглаза наблюдал, как возле южного мыса прожорливые чайки рвут дохлого тюленя, выброшенного на камни.
Между тем Сувор на руках вынес с лодьи Волчка, уложил больного пса отдыхать в густой мураве. Вновь взошел по мосткам и вернулся на берег, неся замечательный меч, подаренный Хрольвом. Боярин успел уже убедиться что клинок отменно наточен, да и уравновешен как надо: защищайся и руби сколько душе угодно, и не устанет рука. Сувор вытянул его из ножен и в который раз посмотрел на свет синий камень, вставленный в рукоять. Граненый самоцвет мерцал и лучился, и казалось, будто сквозь него просвечивал не здешний, привычный и знакомый Сувору мир, а какой-то другой. Боярин не мог отделаться от ощущения, что так оно на самом деле и было, и больше того — что в том, другом мире тоже имелся свой Сувор и всякий раз, когда он заглядывает в самоцвет, «тот» Сувор смотрит навстречу. Наверное, так казалось из-за отражения глаза в полированных гранях.
Скоро боярин уже вовсю танцевал на каменном берегу, скинув рубаху и сапоги. Во время дневного перехода его не мучила морская болезнь, и он не устал у руля: при попутном ветре только новичков обучать, а знающему кормщику всего заботы, чтобы невзначай не уснуть. Самое добро после такого денька попрыгать с мечом, разминая суставы. Да босиком, чтоб не забывали науки резвые ножки…
Отроки и гридни из молодых по одному подходили, усаживались смотреть. Боярин был знатным бойцом. Может, погодя выберет кого, велит принести струганные из дуба мечи, начнет вразумлять…
Твердислав без большого удовольствия наблюдал за Щетиной (так он уже начал называть его про себя, ибо нашел, что норовистому Сувору это прозвище как раз подходило). Когда-то он мог бы поспорить с Сувором на равных, и еще неизвестно, к кому из них двоих нынче обращались бы за наукой юнцы. Твердята, думающий княжий советник, и посейчас был куда как ловок с мечом, но против Сувора уже не встал бы даже на деревянных. Ушла сноровка, и вряд ли теперь воротишь ее, — а ведь в один год родились. Знал Твердята, что превзошел старого соперника, когда стоял посреди длинного дома и держал речь перед Рагнаром Кожаные Штаны. Никогда Сувор не сумел бы сказать такой речи, никогда не возмог бы послужить своему князю хоть вполовину так, как он, Твердята, — Вадиму!..
…А вот увидал, как играет дареным мечом боярин Щетина, — и возревновал. И, если по справедливости, уж не Сувору должен был достаться дивный клинок. Он ли возглавил посольство? Он ли Государыне Ладоге честь великую на лодье везет?..
Тем временем безусый мальчишка действительно принес Сувору два деревянных меча, и тот, веселый, размявшийся, протянул один Замятне:
— Потешимся, Тужирич?
Хмурый Замятня ловко поймал брошенную рукоять. По дороге домой он не сделался разговорчивее, зато многие слышали, как вечерами в его палатке жалобно плачет смуглая маленькая рабыня. Днем, на палубе, Смага (прозванная так словенами за цвет кожи) куталась от ветра в широкий полосатый платок. Однажды его ненароком сдуло с лица, и отроки успели заметить, что у девушки то ли разбиты, то ли искусаны губы и под глазом — темный, как туча, синяк.
— Потешимся, Несмеяныч, — ответил он Сувору. — Только не на деревянных, а на боевых. И я свой просто так из ножен не достаю…
— Да? — Подбоченился боярин Щетина. С Замятней он большой дружбы не водил никогда. — И на какой живот биться хочешь?
— А хоть на тот меч, с которым ты тут сейчас красовался. Не забоишься?
Сувор тряхнул седеющими кудрями — кого, мол, забоюсь, уж не тебя ли?.. — и смотревшему Твердиславу подумалось, что неизжитое мальчишество когда-нибудь да непременно уложит его старинного соперника в могильный курган. С непривычным, еще как следует не легшим в руку мечом… Эх!
Замятня скинул с широких плеч кожаный плащ и пошел на боярина. Он был противником хоть куда: такой даже и Сувора, того гляди, поучит кое-чему. Весел и бесшабашен был старый боярин. Замятня — тяжек норовом и безжалостен, этот без шуток пойдет до конца и спуску не даст… Волчок в сторонке рычал и пытался подняться на слабые ноги. Страшился за хозяина, заступиться хотел.
Некоторое время поединок вправду выглядел равным. Тем более что Щетина не держался обычая ни в коем случае не сходить с места, — знай вертелся и отступал, выгадывая пространство. И ведь подловил Замятню на чем-то таком, что не все отроки изловчились приметить. Прыжком ушел влево, коснулся босой ногой отвесного бока ближнего валуна… и, взвившись, на лету рубанул по мечу не успевшего ответить Замятни. Так, что у того звенящая боль пронизала руку по локоть и черен вывалился из ладони. Замятня сунулся подхватить, ибо не было уговора, чем должен кончиться бой… Суворов клинок вычертил перед глазами серебряные кренделя, остановил, заставил попятиться.