Потом он оглянулся и увидел Эгиля берсерка, точно так же стоявшего возле него самого.
Князь поднял руку…
Но тут противостояние завершилось самым неожиданным образом. Из-за спин дружины, откуда-то из-за угла крепости вырвался всадник. Да не всадник — всадница, сидевшая по-мужски! Харальд с изумлением рассмотрел длинную косу, летевшую над крупом коня. Конь же был невиданной красоты, в яблоках и переливах атласного серебряно-серого цвета. Могучий, злой жеребец, к которому не каждый мужчина запросто подошел бы, нес девку во весь опор, и комья земли с зеленой травой далеко разлетались из-под копыт.
— Ба-а-атюшко!.. — кричала девка. — Ба-а-атюшко!..
Вихрем ворвалась между княжьими и посольскими, и Харальду показалось — еще чуть, и вомчится верхом прямо на палубу!.. Не вомчалась. Осадила коня, спрыгнула наземь, и молодой датчанин только тут заметил, что серый был не только не оседлан, но даже не взнуздан как следует — кусок веревки вокруг морды обвязан, а слушался! Девка оставила его плясать и отфыркиваться на берегу, сама же бегом бросилась на мостки. Она была одета парнем: из-под некрашеных холщовых штанов проворно мелькали узкие босые ступни. Корабельщики и не пытались остановить ее. Твердислав и Замятня стояли у мачты, в проходе между скамьями, — она махнула мимо них, по скамьям, чуть не расталкивая вооруженных мужчин, если кто медлил отшатнуться с дороги.
— Ба-а-атюшко!..
Ее голосу с берега эхом откликались другие. Из города спешили мужчины и женщины, ковыляли ветхие деды, неслась быстроногая ребятня. Ладожане спешили встретить своих, о ком много седмиц болела душа. И стало невозможно стоять друг против друга так, как только что стояли, и сами собой, без приказа, начали опускаться в руках напряженные луки, а потом — прятаться в налучи.
Эгиль берсерк с облегчением перевел дух.
А отчаянная всадница уже висела на шее у того, к кому мчалась — у боярина Сувора, и ревела в голос, и старый воин, уже вынувший из ножен меч, убрал его, чтобы не мешал обнимать дочь.
Харальд заметил, что позже всех отступил и спрятал оружие Замятня, до последнего охранявший Твердяту.
Вот так и прекратилось великое посольство за море, распалась ватага, спаянная воедино непрочным, как выяснилось, союзом двух князей, Рюрика и Вадима. Совсем не таким вышло его завершение, как представлялось Твердяте. Был пир в княжеской гриднице, но на красном стольце сидел ненавистный варяг. Вадимовых людей пригласили честь честью — Пенек отказался. Ноги его в Ладоге больше не будет, и все тут!
Еще стояла у Пенька хорошая изба внутри крепости, близ дружинной хоромины. В Роскильде, а того пуще в море неласковом как уж мечтал о родных стенах, о половицах скрипучих, и чтобы войти, поклониться Божьему углу да честней государыне печи… дома себя наконец-то почувствовать… И того не досталось. Не пошел: рвать, так уж сразу. Да и зачем идти в мертвые стены? Искра, сын, позаботился — собрал отцово добро, заманил Домового в стоптанный лапоть, с собой на новое место увез… Знал батюшкин нрав.
Обе лодьи, на которых ходили за море, были Рюриковы. Забрали их, и остался Твердята на берегу при тех же шатрах, в коих ночевали дорогою. И при датском корабле, вытащенном на берег.
Харальд с Эгилем и знатнейшими воинами побывал в крепости на пиру и там разговаривал с князем. От имени Рагнара конунга подносил ему дары и вежливо принимал Хререковы отдарки.
— Станут говорить про тебя — вот первый датский вождь, пивший пиво у вендского сокола, — тихо сказал ему Эгиль.
Харальд поднес к губам рог и ответил, заботясь, чтобы не услышал никто посторонний:
— Не так скор был он с нами мириться, пока жил в своем городе. Вот и сидит теперь в Гардарики.
Гридница, где происходил пир, удивляла датчан. В стенах были устроены обширные окна, сквозь которые беспрепятственно задувал ветер. Харальд присмотрелся к резным деревянным столбикам, разделявшим окна, и они показались ему старинными и очень красивыми. Все же он спросил одного из ладожских витязей:
— Не холодно ли в этом покое, когда снаружи идет снег? Я слышал, в вашей стране всю зиму морозы, словно в Иотунхейме!
Словении ответил:
— Зимой мы закрываем окна резными щитами, а сами одеваемся в теплые шубы. Но если мороз нас и щиплет, так это и хорошо. Старым боярам подремывать не дает, когда князь думу думать велит.
— Это кто подремывал? — громко спросил Сувор Щетина. — Я, что ли?
Из второго человека в посольстве он неожиданно стал первым. Сам держал речь перед князем, сам рассказывал, как за морем честь Рюрикову сберегал. У Твердислава, наверное, получилось бы краше, да где он, Твердислав? В шатре на речном берегу. И не для него, а для Сувора снимает князь со своего плеча вышитую золотой нитью луду, благодаря за верную службу. А на берегу вовсю льет дождь и стучит по кожаному крову шатра, и затекает вовнутрь, подмачивая меховую постель…
Харальд поначалу все следил глазами за Сувором, думая увидеть подле него дочь. Однако так и не нашел ее среди девушек, подносивших пиво гостям. Он даже хотел спросить ярла, отчего тот прячет любимицу, но не спросил. Незачем.
Хререк конунг звал датчан поселиться в крепости, подле своих кметей. Харальд сердечно поблагодарил, но в ответ сказал так:
— Мой отец замирялся с двумя великими предводителями. С тобой, конунг, и со вторым вождем, который не захотел больше здесь жить. Рагнар конунг велел мне посетить обоих, и я не могу выйти из его воли, а это значит, что путь наш еще не закончен. А не мне тебя поучать; ты сам знаешь: пока мы в походе, мы не ложимся у очага.
— И не пьем под закопченными стропилами, — добавил Эгиль. — Хорошо, кнез, что в этом доме нет очага и стропилам не над чем закоптиться! А то жаль было бы пронести мимо рта такое вкусное пиво!..
На пиру Харальд выпил не особенно много, потому что вождю следует сохранять ясный рассудок. Однако на следующее утро проснулся, с удовольствием предвкушая, как сейчас зачерпнет ведерко холодной речной воды и выльет себе на голову.
Ночной дождь кончился, и ветер трепал облитые ярким солнцем занавески шатра. Пока Харальд жмурил глаза и потягивался под одеялом, наслаждаясь щекоткой меховых волосков по голому телу, солнечный свет на занавесках несколько раз сменяла прозрачная тень от скользивших по небу облаков.
Потом он услышал снаружи голоса и сразу понял, что валяться дальше не стоит. Один из голосов был женский, тот самый, что вчера называл Сувора батюшкой.
Харальд проворно натянул штаны и выбрался из шатра.
Русоволосая всадница снова была здесь, и злой конь под нею косился, плясал, переливался дивными бликами черненого серебра. Сегодня он был должным образом оседлан и взнуздан, но Харальд невольно подумал, что все равно вряд ли сладил бы с этаким зверем. Точно так же, как не всякий возмог бы, подобно ему самому, плавать по мелководью, стоя босыми ногами на вертком бревне и отталкиваясь шестом. Или ходить по веслам с внешней стороны борта, когда люди гребут… Все так, но Харальд смотрел на отважную дочь ярла и по-мальчишески завидовал ей. При виде чужого искусства все собственные умения кажутся малозначительными, и ничего тут не поделаешь.
Со вчерашнего дня на речном берегу успел вырасти целый лагерь палаток. Сюда стеклись ладожане, намеренные уехать с датчанами и Твердятой. Несколько молодых словен, хмурых от сознания собственной невеселой решимости, как раз вколачивали в землю распорки, возводя еще одно временное жилище. Дочь ярла сидела подле них на коне и разговаривала с парнями. Харальд немного послушал и с сожалением убедился, сколь мало еще удалось ему постигнуть гардскую речь. Когда говорили медленно — понимал, иногда мог даже что-то ответить. Девка же трещала, как сойка, слова от слова не различишь ни за что.
Харальд только уразумел, что она бранилась с воинами Пенька. Язвила как могла и, наверное, желала им утонуть по дороге. Возводившие палатку огрызались — скупо, с тяжким немногословием, присущим мужчинам. Харальд заметил шедшего в ту сторону боярина Твердислава и подумал, что гардский ярл непременно вмешается в перепалку, погонит девушку прочь. Ему этого не хотелось. Дочь Сувора была красива, а в междоусобные ссоры словен он не лез и лезть не желал. Он подошел и сказал ей: