На луну стало постепенно наползать облако, но света еще хватало, и Тойветту увидел все. На палубе в самом деле покоились неподвижные человеческие тела. Люди погибли не здесь: кто-то уже мертвыми приволок их сюда и побросал, словно мешки, между скамьями гребцов. Так они и лежали, лишенные последнего достоинства, в черной крови, запекшейся на одеждах. Одни — нелепо раскинувшиеся, другие, наоборот, смятые, сваленные в общую кучу, начавшие, казалось, срастаться…
И только один, склонившийся на самом носу, еще сохранял какое-то сходство с живым. Он выглядел так, словно приполз туда сам. Совершил некое последнее усилие — и поник на палубные доски, чтобы уже не подняться…
У Тойветту закружилась голова, он зажмурился — плотно, до зеленых кругов перед глазами — и припал лицом к шершавой коре, чувствуя, как утрачивают цепкость ставшие бескостными пальцы. Сейчас его обмякшее тело сползет с ветки вниз, он упадет на корабль и поплывет дальше вместе с мертвецами, такой же мертвый, как и они. Или погибшие корабельщики заметят его, окружат сосну и станут трясти, пока опять-таки не заполучат его к себе…
Он долго не шевелился, не смотрел и почти не дышал, ожидая неминуемой гибели. Но Калма-Смерть все не торопилась за ним: в конце концов неподвижно лежать стало холодно, и Тойветту отважился приподнять веки.
Страшный корабль был еще виден, потому что облачко миновало луну и болота опять заливало неживое зыбкое серебро. Корабль медленно удалялся, уносимый течением. Тойветту погладил бронзовую утиную лапку на поясе и собрался было облегченно перевести дух, и вот тут-то не в меру острые глаза уловили на далекой уже палубе какое-то движение!..
Молодой ижор никогда потом не мог вспомнить, как скатился с обжитой ветки в свою лодочку, чиркнул охотничьим ножом, рассекая веревку, подхватил весло и заработал им — суматошно, отчаянно, так, как не греб еще никогда!.. Он был мечен когтями зверей и не боялся ни росомах, ни медведей, ни одинокой ночевки на болотах, — но такое… Он слышал, как трещали кусты и деревья и жуткий стонущий треск этот придвигался все ближе: там, позади, ломился сквозь затопленный лес, тяжело и неотвратимо шел по его душу чудовищный корабль мертвецов, там, возносясь над вершинами, шагала следом за маленькой лодкой грозная Калма-Смерть…
Тойветту гнал и гнал свое суденышко, задыхаясь от ужаса и не разбирая пути. Он не знал, сколько сумасшедших взмахов отмерило готовое сломаться весло. Охотник очнулся, только когда впереди окреп жилой дух: такой дымок стелется над водой, когда огонь прячут от постороннего глаза. Тогда перестала греметь в ушах кровь, и он понял, что все-таки спасся от мертвого корабля. Вышел к живым. Он еще не сообразил, что это были за люди, но как же он им обрадовался!
— Эге, паренек! — окликнул густой мужской голос. — Ну-ка, сказывай, что ты тут один делаешь? От кого удираешь, точно от смерти?..
Крепкие руки подхватили лодочку и потащили на берег. Тойветту буквально вывалился из нее — и сразу стал говорить, воздвигая между собою и только что пережитым неодолимую преграду из сказанных слов. Хотя уже различил знакомые очертания вросших в землю избушек, смекнул наконец, куда его занесло, и горестно понял, что угодил из огня в полымя. Ну да все равно!.. Эти люди по крайней мере жили на одном с ним свете и были, как он, из теплой плоти и крови. И молчаливый ижор, седмицами не произносивший ни слова, говорил, говорил и остановиться не мог…
Глава первая
С утра на торгу только и разговору было о том, что мудрая Гуннхильд, жена Хрольва ярла Гудмуядссона по прозванию Пять Ножей, накануне окрашивала руны и пускала их плавать в чашу с водой. Уже не первый раз взывала она к Всеотцу, вопрошая, когда же придут корабли, и вот наконец руны дали ей внятный ответ: ЗАВТРА. И уже с рассвета кипели у торговой пристани пересуды — люди гадали, ошиблась ли Гуннхильд, посчитав желанное за действительное, или, как всегда, оказалась права.
Город Роскильде лежит в глубине датского острова Селувд, на южном берегу извилистого фиорда, длинным ветвящимся языком проникшего в тело суши. Откуда бы ни дул здесь ветер, пахнет он соленой волной. И путешественников обычно ждут с севера, с той стороны, где за устьем фиорда ворочается в своем ложе древнее море и незримо тянутся по нему дороги на запад на север и на восток.
Летели низкие облака, и ветер ерошил серую воду залива. Даже рабы, чистившие рыбу на прибрежных камнях, поднимали стриженые головы, щурились в прозрачную даль. Прикладывали ладони к глазам воины на круговых валах и рубленых башнях крепости, возведенной Рагнаром конунгом. Нет на острове Селунд ни гор, ни скалистых отрогов, ни даже высоких холмов, весь он плоский, точно большая зеленая лепешка, распростершаяся посреди моря. Одна надежда — на высокие башни, с которых востроглазые хирдманны разглядят либо дым сигнальных костров, либо сами корабли, если ветер прижмет дым к земле или унесет в сторону.
Велик и славен город Роскильде, и не так-то просто врагам подойти к нему незамеченными. С тех самых пор, как пророчица Гевьон обратила быками четверых своих сыновей и, поддев плугом, обрушила в море пласт суши, ставший островом Селунд, — сидят здесь могучие конунги, грозная слава датского племени. Сидят, точно морские орлы в высоком гнезде: то и дело расправляют крылья, срываясь в хищный полет. И либо возвращаются с добычей и славой, либо не возвращаются вовсе. И Рагнар конунг — славнейший из всех, чьи могильные курганы высятся теперь над заливом. Много сыновей родили конунгу жены, и десять самых достойных он посадил править богатыми странами, завоеванными в кровавых сражениях. Теперь Рагнар Кожаные Штаны умудрен годами и уже не так скор на подъем, как бывало когда-то, и тоже велел заложить для себя курган. Гуннхильд, правда, еще двадцать зим назад предрекла конунгу гибель в далекой стране. Как раз тогда ее начали посещать пророческие видения, и это было одно из ее первых предсказаний судьбы. Люди запомнили и слова Гуннхильд, и то, что Рагнара они нисколько не испугали. «Есть кому привезти назад мои кости! — усмехнулся в седую бороду вождь. — Было б хуже, дочь, если б ты напророчила мне смерть на соломе!»
А еще есть у мудрой Гуннхильд младшие женщины в доме, а также служанки и много рабынь, и от них-то, как водится, люди и узнают все самое любопытное. Известно же — рабынь хлебом не корми, дай только почесать языками. Вот так и получилось, что добрую весть о скором возвращении Хрольва и его кораблей омрачил зловещий слушок.
— Сама-то я, конечно, не видела, — делала большие глаза молоденькая рабыня по прозвищу Белоручка. — Мне ли тереться подле хозяйки, когда она разговаривает с богами!.. Но из капища наша Гуннхильд вернулась задумчива, и это кто хотите вам подтвердит. И я слышала от Друмбы, которая всегда сопровождает хозяйку, будто вода в драгоценной чаше на миг покраснела, как кровь!..
Кудрявую Белоручку считали некрасивой из-за смугловатой кожи и слишком темных волос. Эта внешность передалась ей от бабушки, которую отец Хрольва привез когда-то из страны Валланд, из боевого похода. Мать Белоручки еще могла объясняться на родном языке, а сама она — едва-едва. Зато все три были отличными вышивальщицами. И конечно, болтушками. Все вальхи любят поговорить, а вальхинки — и подавно.
— Кровь… — задумчиво пробормотал высокий старик в нахлобученной войлочной шляпе. Ветер нес и расчесывал его длинную бороду. — Сколько раз окрашивала она морскую волну, когда Хрольв следовал за Рагнаром в битву!
— А теперь Кожаные Штаны принимает послов гарда-конунга и хочет договариваться о торговле и мире, — заметил на это воин из корабельной ватаги, подошедший послушать сплетни рабынь. Он говорил по-датски не особенно чисто. Светлые волосы были заплетены так, как носят у саксов, а поперек живота висел огромный боевой нож, давший название его племени. Он сплюнул на песок, усеянный засохшими водорослями:
— Кто бы мог ждать подобного, когда Хререк оставлял свой город и уходил жить на восток!
— Вещая Гуннхильд всегда молится об урожае и мире, — вставила пожилая служанка.