– Ну здравствуй, Анже.
Вернувшийся беглец молча опустился на колени.
– Встань, сын мой. Пойдем в кабинет, поговорим.
В кабинете ничего не изменилось. Тот же ясеневый стол, так памятный Анже, те же жесткие стулья, чистые белые стены; разве что камин горит жарче, чем при прежнем хозяине.
– Отец Клермон, – Анже невольно шагнул к камину, – можно, я саламандру погреться посажу? Ей бы пора…
– Конечно, Анже! Свет Господень, вот так чудо, – отец Клермон покачал головой при виде огненной ящерицы в руках человека. – Как ты можешь так, Анже?!
– Это подарок, – тихо сказал бывший послушник.
Саламандра шмыгнула в камин, замерла среди языков пламени. Анже повернулся к отцу Клермону. Протянул перстень пресветлого и реликвию на шнурке.
– Откуда у тебя?! – отец Клермон узнал, конечно, знакомые вещи.
Бывший дознатчик графа Унгери виновато опустил голову и начал рассказывать.
Говорить пришлось куда меньше, чем думал Анже, готовясь к встрече. Отец Клермон быстро уловил суть… Покачал головой, пробормотал:
– Бедный мальчик.
– Я виноват, – глухо возразил Анже. – Из-за меня его казнили.
– Ты спас его от пыток, – негромко заметил отец Клермон. – А что до казни… умышляя против короны, нужно быть готовым к такому концу. Пресветлый умер честно, и мы молимся за него. Другие же сбежали, испугались отвечать за дела свои. Сейчас, Анже, наша обитель верна королю. И вот что скажу я тебе…
Отец Клермон помедлил, подбирая слова.
– Свет Господень един для всех, Анже. Можно развязать войну, прикрывшись именем Господним – но война эта потешит лишь Нечистого. Кто именем Господа творил злые дела, с того спросится в Свете Господнем полной мерой. Благая цель, Анже, не оправдывает неправедных путей.
Какое-то время в кабинете царило молчание. Саламандра, согревшись, плясала в огне; из открытого окна донесся далекий заливистый лай, какой бывает, когда свора гонит оленя.
– Спасибо, Анже, что вернул нам вещи пресветлого, – тихо сказал отец Клермон. – Знаю, тебе нелегко было прийти сюда.
– Я не… – Анже сглотнул. – Я должен был.
– Да, – кивнул отец Клермон. – И я рад, что ты последовал долгу, как бы тяжел он для тебя ни был. – Новый предстоятель помолчал и спросил вдруг: – Скажи, сын мой, тебя не тянет вернуться?
Анже опустил голову. Здесь мой дом, хотел он сказать – но как, после всего?…
– Твой побег был вынужденным, и не от Господа ты бежал. Так велела тебе совесть… Но совесть, Анже, это глас Господень в наших душах, частица Света Его. Здесь был твой дом, Анже, и он готов принять тебя снова. – Отец Клермон заметил, как изменился взгляд бывшего послушника. Добавил осторожно: – Только вчера с братом библиотекарем тебя вспоминали. Жалеет он, что всего не записал.
– А я сколько раз жалел, – почти шепотом признался Анже. – Я хотел бы остаться, отец Клермон. Если… если примете.
Отец Клермон обернулся к камину. Улыбнулся:
– Очаг в трапезной должен ей понравиться. И братьям такая красота в радость будет. Расскажешь мне, Анже, что было с тобой?
3. Заговорщики
Альнар иль-Виранди помнил, как Лев Ич-Тойвина убеждал владыку его казнить. Не унижать каторгой наследника благородного рода, не уравнивать вельможу с черной костью. Самая позорная смерть – лучше. Помнил и ответ сиятельного: «Много чести для крысы».
Тогда оба они уяснили накрепко: Омерхад Законник не меняет приговоров. И сейчас ехали в Ич-Тойвин лишь для того, чтобы решить судьбу мятежа малой кровью. Самой малой, насколько это возможно – кровью императора.
Почему-то Альнари верил, что господин иль-Маруни и Первый Незаметный поддержат покушение. И даже, если окажется возможным, прикроют убийцу. Начальник императорской стражи скептически качал головой; впрочем, ни его, ни Барти запредельный риск не останавливал.
Все было решено, и только Альни порывался суетиться. Ферхади его понимал: страшно двух братьев сразу на верную смерть провожать. Просто так не примиришься. И все же умствования диартальца раздражали.
– Да не полезет первый министр в заговор, – в который раз обрывал он рассуждения Альнари. – Самое большее – семью мою прикроет, и на том спасибо.
– Полезет, – спорил Альни. – Уже полез, не будь я крысой.
– Он верен.
– Он верен стране, – поправлял Альни. – Короне верен, а не коронованному дураку. Вот увидишь.
– Увидим, – вздыхал Ферхади. Перейдя рубеж, приняв решение, он чувствовал себя дважды предателем. Он нарушил клятву верности владыке и обрек на позор и смерть близких. Господь учит больно… Он видел расправы над семьями мятежников, но ни разу не подумал, насколько это страшно и несправедливо. Нет, единожды подумал – с Лисиль. И теперь ему мерещилась Гила на ее месте, звездочка Гила, которую никто не спасет, потому что второго такого дурня, как он, в Ич-Тойвине просто нет.
Подписанная Омерхадом подорожная пригодилась, маленький отряд беспрепятственно добрался до окрестностей Ич-Тойвина. Иртаджад, вооруженный бляхой императорского курьера, оторвался от них на несколько дней раньше; он должен был передать весточку господину иль-Маруни – и пригласить его в загородное поместье зятя.
– Вот и все, – сказал Ферхади, когда улеглась поднятая сотником пыль. – Пути назад нет.
– Ты ведь ему веришь, – хмыкнул Барти.
Ферхади не стал отвечать. Ну его, таргальца, простых вещей не понимает, ишак безмозглый.
Сотник встретил их в часе пути от святого города, сказал:
– Господин иль-Маруни полагает, что его поместье лучше подходит для важных встреч и серьезных разговоров, чем поместье господина иль-Джамидера. Господин иль-Маруни особо настаивает, чтобы вы появились у него после закрытия городских ворот.
– Понял, – кивнул Ферхади. Взглянул на небо, скомандовал: – Помните, недавно харчевенку проехали? Возвращаемся.
– С ума спятил, – прошипел Альни. – Да в каждой такой харчевенке соглядатаи сидят! Останавливаемся на ближайшем пастбище, осматриваем ноги коням, перегружаем вьюки. До сумерек.
Так и сделали; и к поместью иль-Маруни подъехали точно в назначенное время.
Их ждали. Расторопные мальчишки приняли коней, Иртаджада и его десяток проводили ужинать и отдыхать в казармы. Гостей вместо управителя встретил сам первый министр. Обнял зятя, раскланялся с Альнари и Барти. Сказал:
– Лишних ушей здесь нет. Омовения не предлагаю: вам следует явиться к императору прямо с дороги, рвение нынче ценится выше приличий. Прошу за ужин. У нас впереди ночь, это немало, но и не так уж много.
Поели быстро и молча: обсуждать предстоящее за трапезой никому не хотелось. Господин иль-Маруни провел гостей в кабинет и, на правах хозяина, начал разговор.
– Я буду откровенен… – Первый министр задержал оценивающий взгляд на диартальце, помолчал, собираясь с мыслями. – Дела империи плохи. О мятеже вы знаете лучше меня; что касается войны, она проиграна, хотя владыка никак этого не поймет. Еще один дурацкий приказ – и великая держава окончательно превратится в обломки, в добычу разбойников, мародеров и дикарей. Нам нужен переворот, господа. Маленький бескровный переворот, который предотвратит большую кровавую резню.
Альнари поднял бровь:
– Это только ваше мнение, господин первый министр?
– Разумеется, нет, – спокойно ответил иль-Маруни. – Я, господин иль-Виранди, не отношу себя к числу пустобрехов, говорить, не имея под каждым словом солидного обоснования, не в моих правилах. Ферхади, дорогой мой, чему ты так удивлен?
Лев Ич-Тойвина покосился на диартальца, ответил досадливо:
– Снова он умный, а я дурак. Значит, заговор уже сложился, и вы участвуете.
– Обижаешь, мой дорогой! С тех пор, как умер твой батюшка, я не участвую, а возглавляю. И хочу сказать вам, господа, что вы появились как нельзя кстати.
Альнари встал, отвесил первому министру изысканно-насмешливый поклон: