Обернувшись к нему, я пошла напролом:
— Скажите, вы опасны?
— Смотря для кого… Для рыбы, для зайцев и фазанов — несомненно, поскольку занимаюсь и рыбной ловлей, и охотой. Но для всех остальных…
— Ненавижу охотников.
— Значит, вы ненавидите меня.
Он с улыбкой бросал мне вызов. Я снова уселась перед ним.
— Я заставлю вас изменить свое мнение…
— Мы знаем друг друга всего несколько минут, а вы уже намерены изменить меня?
— Мы совсем друг друга не знаем. — Запахнув поплотнее плед, он негромко продолжал: — Хочу ответить на ваш вопрос: нет, вам не стоит меня бояться. Я бесконечно благодарен вам за то, что вы вытащили меня из этой глупой переделки и храбро впустили к себе в дом. Но я не хотел бы злоупотреблять вашим гостеприимством… Возможно ли позвонить отсюда, чтобы за мной приехали?
— Конечно. Но не хотите ли сперва принять горячую ванну? Это вас согреет…
— Я не смел просить вас об этом.
Мы встали.
— И еще… если бы у вас нашлась какая-нибудь одежда…
— Одежда?
— Ну да, рубашка, брюки… Можете не сомневаться, я, разумеется, верну их вам постиранными и выглаженными.
— Видите ли… у меня здесь нет мужской одежды.
— А ваш супруг?
— Видите ли… у меня нет и супруга.
Воцарилось молчание. Он улыбнулся. Я тоже. Потом упала в кресло, бессильно, как тряпичная кукла.
— Очень сожалею, что у меня нет мужа, чтобы выручить вас, до сих пор мне никогда не приходило в голову, что от мужа может быть какая-то польза.
Он со смехом опять присел на диван:
— А ведь мужья бывают очень даже полезны.
— О, я заранее знаю, что мне не понравится то, что вы собираетесь сказать! Но все равно, говорите… Так какую же пользу мог бы принести мне муж? Не стесняйтесь, начинайте…
— Например, составлять вам компанию.
— Для этого у меня есть книги.
— Сопровождать вас на пляж.
— Я хожу туда с моим спаниелем Бобби.
— Открывать вам дверь и пропускать вперед, когда вы куда-нибудь входите.
— Я прекрасно справляюсь с дверями сама, и мне не нужен муж, который пропускает вперед других. Нет, этого мало; чем же еще он мог бы мне услужить?
— Ну, например, заключил бы вас в объятия и стал целовать в шею, в губы.
— Вот это уже лучше. А потом?
— А потом он отвел бы вас в спальню и сделал счастливой.
— Даже так?
— Он бы любил вас.
— И это ему удалось бы?
— Мне кажется, вас совсем нетрудно полюбить.
— Почему?
— Потому что вы очень милая.
И тут мы невольно, бессознательно придвинулись друг к другу.
— А разве так уж необходимо выйти замуж, чтобы испытать все это? Разве эту роль не может выполнить возлюбленный?
— Да… — почти неслышно прошептал он.
Внезапно его лицо окаменело. Он откинулся назад, туго стянул на плечах плед, вскочил с места, окинул тревожным взглядом стены, заставленные книгами, и произнес совсем другим голосом, твердо и раздельно:
— Мадемуазель, мне очень стыдно за свое неприличное поведение. Вы так очаровательны, что я забыл о ситуации, заставляющей вас слушать, а меня толкнувшей на недопустимые высказывания. Прошу простить мне эти выходки. Не могли бы вы провести меня в вашу ванную?
Его голос звучал с новой, властной силой, и я подчинилась не раздумывая.
Впустив его в ванную, я пообещала, что одежда будет ждать на табурете у двери, и бросилась в свою комнату.
Торопливо распахивая шкафы и выдвигая ящики комодов, я вспоминала всю эту сцену. Что же со мною приключилось? Я вела себя как авантюристка, льстила ему, поощряла, распаляла… да, прямо-таки вынудила его к ухаживаниям… Во мне проснулось страстное желание понравиться, оно пронизывало все мои слова, все жесты и взгляды, побуждая превратить нашу беседу во флирт. Сама того не желая, я установила между нами атмосферу эротического притяжения, вошла в образ доступной женщины и позволила ему проявить недопустимую вольность в обращении со мной; к счастью, в последний миг он вспомнил о приличиях и отреагировал должным образом.
Содержимое шкафов привело меня в полное уныние. Мало того что я не нашла в них никакой мужской одежды, но и все остальное решительно не подходило моему гостю по размерам. Вдруг мне пришло в голову подняться наверх, в комнату моей служанки Маргит, которая отличалась высоким ростом и дородной коренастой фигурой; пользуясь ее отсутствием, можно было позаимствовать что-нибудь из ее вещей.
Вспотев от волнения, я вытащила из ее сундука самую широкую одежду, какая нашлась, спустилась вниз и крикнула сквозь дверь ванной:
— Мне стыдно признаться, но это просто ужасно: я могу предложить вам только халат моей служанки.
— Сойдет и халат.
— Вы так говорите, потому что еще не видели его. Я жду вас в гостиной.
Когда он спустился по лестнице, облаченный в этот просторный наряд из белого ситца, с кружевцами на вороте и обшлагах, мы оба расхохотались. Он-то смеялся над своим нелепым видом, я же больше от смущения, ибо эта женская одежда, в силу контраста, подчеркивала его мужественный облик. Меня волновали его большие руки, длинные ноги.
— Могу ли я позвонить?
— Да, телефон вон там.
— Что мне сказать шоферу?
Удивившись тому, что он собирается говорить с шофером, а не с кем-то из родных, я не сразу поняла вопрос и ответила невпопад:
— Скажите, что ему будут здесь рады, а также угостят чаем.
Вильгельма одолел такой смех, что ему пришлось сесть на ступеньку лестницы. Я пришла в восторг оттого, что мои слова развеселили его, хотя и не понимала причины. Слегка успокоившись, он объяснил:
— Простите, мой вопрос означал совсем другое: какой адрес я должен назвать шоферу, чтобы он за мной приехал?
— Вилла „Цирцея“, дом два, улица Рододендронов, Остенде.
Стремясь взять реванш и доказать, что меня тоже хорошо воспитали, я оставила его у телефона и удалилась в кухню, где начала греметь посудой, чтобы он не думал, будто я подслушиваю его разговор, более того, даже стала что-то насвистывать под звон чайников, ложек и чашек.
— Вы готовите чай так звучно, что вам позавидовал бы симфонический оркестр.
Вздрогнув от неожиданности, я повернулась и обнаружила своего гостя на пороге кухни.
— Вы дозвонились родным? Успокоили их?
— Они и не думали волноваться.
Мы вернулись в гостиную с чайником и второй порцией бисквитов.
— Скажите, Эмма, а вы сами пишете?
— Почему вы спросили? Странно, все задают мне этот вопрос!
— Вы ведь столько читаете.
— Я сочинила несколько ужасных стихов, но думаю, что на этом и остановлюсь. Чтение и сочинительство не имеют между собой ничего общего. Это все равно что я спросила бы вас, не хотите ли вы превратиться в женщину лишь потому, что любите женщин! Ну вот, ваш вопрос звучит так же абсурдно.
— Это верно, но откуда вы взяли, что я люблю женщин?
Я прикусила язык. Попалась! Значит, я все-таки невольно придала своим словам оттенок эротики. Когда этот человек находился меньше чем в трех метрах от меня, я не могла сладить с собой и не завлекать его.
— Ну… мне так кажется, — пробормотала я, пряча глаза.
— Видите ли, я не пользуюсь репутацией женолюба, — добавил он, понизив голос. — Мои братья и кузены бегают за юбками куда больше, чем я. Они упрекают меня в благоразумии, в чрезмерном благоразумии.
— Вот как? А почему же вы так благоразумны?
— Думаю, потому, что берегу себя для одной женщины. Для настоящей. Для единственной.