— Исцелитесь? Значит, вы надеетесь исцелиться?
— Ну да, хочу, чтобы моя рана затянулась.
— И вы полагаете, что вам это удастся?
— Да, я так думаю.
— Очень странно, — прошептала она, пристально разглядывая меня, будто только сейчас увидела впервые.
Нижние ступени лестницы задрожали под грузными шагами племянницы, которая ворвалась в комнату, скрестила короткие руки на бесформенной груди и торжественно провозгласила:
— Ну вот, можешь въезжать! Там наверху все комнаты твои. Какую захочешь, такую и выберешь. Пожалуйте, иди за мной.
— Герда вас проводит, господин писатель. С тех пор как у меня начались проблемы со здоровьем, я могу жить только на первом этаже. Это и позволяет мне предоставить вам весь второй этаж, вам будет там удобно. Можете брать и читать любые книги, только с условием, что будете потом ставить их на место.
— Благодарю вас.
— Если вы просыпаетесь не слишком рано, Герда будет подавать вам завтрак.
— Меня бы устроило в половине десятого.
— Ну и прекрасно. Итак, спокойной ночи, месье, и — добро пожаловать в Остенде!
Сам не знаю, как меня осенило, но я угадал в Эмме Ван А. женщину, привыкшую, чтобы ей целовали руку. И оказался прав: едва я подошел к ней, как она протянула мне руку, над которой я склонился согласно правилам хорошего тона.
Племянница пялилась на нас, точно на пару клоунов; пожав плечами, она схватила мои чемоданы и потащила их наверх под скрип содрогавшейся деревянной полированной лестницы.
В тот момент, когда я выходил из гостиной, меня остановил голос Эммы Ван А.:
— Месье, я все думаю о том, что вы сказали… ну о том, что надеетесь на скорое исцеление. Пусть вас не удивляет моя реакция, это было одобрение. Я вам тоже этого желаю. Я была бы очень рада, если бы это случилось.
— Спасибо, мадам Ван А., я и сам был бы очень рад.
— Потому что если вы оправитесь от этого горя, значит, грош ему цена.
Я так и замер с разинутым ртом.
Она устремила на меня пронзительный взгляд и добавила непререкаемым тоном:
— От главной любви в жизни оправиться невозможно.
С этими словами она взялась за колеса своего кресла и в три секунды развернула его к окну, на то же место, где я застал ее, войдя в комнату.
Наверху я увидел интерьер, отделанный с уверенным, хотя и вычурным женским вкусом; он выглядел старомодным, но это только добавляло ему шарма.
Я обошел помещения и выбрал комнату с «голубыми синицами», названную так из-за стенной полотняной обивки с японскими мотивами, от ее блеклых оттенков веяло тонким очарованием. Раскладывая вещи, я вынужден был расчищать для них место среди многочисленных безделушек, но и эти излишества — например, затейливые изделия из ракушек — смотрелись здесь вполне уместно именно в силу их обилия.
Герда порекомендовала мне несколько ресторанов, вручила связку ключей и удалилась: ей еще предстояло проехать на велосипеде с десяток километров, отделявших виллу тетки от ее дома.
Я остановил выбор на ближайшем к вилле «Цирцея» ресторане, а пешую прогулку отложил на завтра. Опьянев от морского воздуха, я едва добрел до кровати и мгновенно забылся сном под тяжелыми стегаными перинами.
Утром, после обильного завтрака, принесенного Гердой и состоявшего из грибов, яиц, картофельных крокетов и прочей еды, я сошел вниз, и вид Эммы Ван А., сидевшей на своем посту у окна, уже не вызвал у меня никакого удивления.
Она не слышала, как я спускался по лестнице, и в безжалостном дневном свете, заливавшем гостиную, мне было нетрудно как следует разглядеть лицо моей хозяйки, определить ее манеру держаться.
Она ничего не делала, но при этом отнюдь не казалась праздной. В ее глазах непрерывно отражались самые разнообразные чувства, размышления то морщили, то разглаживали лоб, губы сжимались, словно удерживая готовый вырваться наружу поток слов. Переполненная бурной внутренней жизнью, Эмма Ван А. делила себя между раскрытым романом, лежавшим у нее на коленях, и грезами, захватывающими ее, когда она взглядывала на морскую бухту. Мне чудилось, будто передо мной идут параллельным курсом два корабля — корабль ее грез и корабль чтения; время от времени, когда она опускала веки, их пути на миг скрещивались, пенные шлейфы за кормой сливались воедино, а потом ее корабль снова уходил вдаль. Она читала лишь с одной целью — не пускаться в это плаванье в одиночку, читала не для того, чтобы заполнить духовную пустоту, но чтобы охладить чересчур бурную творческую фантазию. Литература служила ей родом кровопускания, помогавшего избежать лихорадки…