– Ладно, должно получиться. И потом, ты как танк, пробьешь все.
– Постучи по дереву.
– Все, девушка, спи. С врачом, как видишь, обошлось. Сейчас поспишь еще немного, и все будет о’кей. И вообще – я ведь в ресторане на тебя смотрел. Неужели не заметила?
– Заметила, конечно. Удивляюсь только, как ты не окосел – одним глазом на меня, другим – на соседний стол.
– Поднимаю руки. Но ты лучше. Правда. Не веришь?
– Почему не верю. Я и сама знаю, что лучше. Все, давай хоть немного поспим.
Дима послушно закрыл глаза.
…Он спускался по запасной лестнице гостиницы, по высоким ступенькам из темно-коричневого дерева, мимо крохотных кадочек с цветами. Впереди – Катя. Высокие окна затянуты тюлем, в них бьет солнечный свет, свет плотный, желтый, и они с Катей как будто в светящемся колодце, потом Катя упирается двумя руками в тяжелую деревянную дверь, та медленно распахивается, и они вышагивают на каменное крыльцо. Перед ними небольшая площадь с огромным католическим собором напротив. Политые водой каменные плиты дымятся на солнце. Жарко. Диме хочется в тень, а с той стороны площади, под аркадой собора уже расставлены столики уличного кафе. Дима оглядывается на здание, из которого вышел, оно трехэтажное (откуда же такая длинная лестница? – вяло удивляется Дима), высокие окна, и каждое с крохотным как бы балкончиком и цветами, с балконов свисают флаги с красными полосами и зубчатым краем.
Они идут через площадь, Катя чуть впереди, Дима сзади. На Диме белые брюки и желтая майка, а на Кате вчерашняя рубаха и длинная юбка, волосы распущены, на ногах сапоги, которые она не застегнула, и голенища сползают гармошкой. Лучше б она мои тапочки надела, думает Дима. Парень в джинсах и белой майке ставит перед магазинчиком стенд с открытками. Солнце горит в потушенном фонаре, торчащем на углу площади. Господи, как же хорошо, что мы здесь!
Они уже за столиком. Дима никак не может увидеть лицо Кати – отвернувшись, она рассматривает каменные кружева собора, он видит только ее волосы и шею.
– Я знаю, где мы, – говорит он Кате, – я знаю! Это Таррагона. Я был здесь. У меня в Москве есть фотографии, сделанные как раз на этой площади. Я уже сидел здесь. И, похоже, как раз за этим столиком. Я помню, как это было замечательно, это было как сон наяву, и от того, как хорошо мне было здесь, на меня тогда вдруг тоска накатила. Я тут один гулял. Я вообще всегда езжу один. И значит, тоска, которая корежила меня здесь, оттого была, что место рядом предназначалось тебе, а тебя еще не было? Ты, значит, была этой тоской, да? Или это мы сейчас там и тогда?
Господи, что я мелю, думал он, слушая себя со стороны. Катя, не оглядываясь, протянула назад руку и сжала его пальцы: «Эй, проснись. Проснись!»
Дима открыл глаза. Перед ним в сером свете из окна женское лицо. Почти незнакомое. Сухо блестят темные глаза, обострились скулы, под веками – тени, узнаваем только упрямо-угрюмый взгляд.
– Извини, но мне пора.
– Сколько времени?
– Почти восемь.
– Поспала бы еще.
– Под твой-то храп?
– Ой, извини.
– Да нет, просто мне не спалось. Мать к девяти вернется с дежурства, надо быть дома. Выгляни в коридор, чтоб спокойно уйти.
– Ты вообще как?
– Нормально. Знобит немного, но через полчаса, если на электричку успею, уже дома буду.
– Дай телефон, я позвоню потом узнать, как ты.
Катя взяла со стола ручку и записала номер на сигаретной пачке.
– Вот моя визитка. Звони, если что. Ладно?
– Ага, – сказала она, сунув, не глядя, кусочек картона в карман.
Они уже стояли у двери.
– Погоди, Кать, а деньги!
– Ну так, извини, это ж вроде как не ты меня, это я тебя отымела ночью, – хмыкнула Катя, но тут же расстегнула сумочку и терпеливо ждала, пока Дима рылся в тумбочке, отыскивая к приготовленным деньгам еще пятьсот.
– Ага, – сказала она без выражения, укладывая деньги.
Дима выглядывает за дверь в пустой коридор и успевает поймать проскальзывающую мимо Катю, наклоняется – она подставляет щеку.
– Пока-пока, – говорит она и идет, не оглядываясь, по коридору.
Вечером Дима набрал номер, записанный Катей на сигаретной пачке. «Ошиблись номером», – ответил мужской голос. Дима смял пустую пачку и кинул ее в корзинку под столом.
А через три дня, когда Дима уже раскладывался в купе поезда, ожил его мобильник. Незнакомый в первые секунды голос спросил: