– Ну как, на поезд не опоздал?
– Нет, мы уже через мост едем. А ты откуда знаешь?
– Документы подсмотрела, когда ты уходил. Должна же я была знать. Не заболел?
– Да нет вроде. А ты?
– Мне теперь болеть нельзя. Знаешь, откуда звоню?
– Неужели получилось?
– Да! Представляешь? Из главного офиса звоню. Сейчас мне компьютер налаживают, а завтра еще табличку на дверь привинтят. А вчера целый день по этажам бегала, оформлялась, а потом еще часа три мурыжили инструкциями. Начальница у меня русская, но из Германии. Ничего баба, только велела снять клипсы и одеваться построже. Корпоративный стиль, блин. У нас с этим строго.
– Я рад за тебя! Очень рад. От души! А как с деньгами?
– Вывернусь. Еще твои не потратила. Ничего, через год я тебя на своей тачке встречу. А сейчас мне почту поставят, и я тебе свой имейл эсэмэской кину. Напишешь про своих Христов, присылай. Ну все, меня зовут. Чмоки-чмоки!
Короткие гудки.
Бедная девочка, думал Дима, затягиваясь сигаретой в пустом тамбуре, куда выскочил из купе, узнав голос в трубке. Бедная девочка! Ей просто некуда было больше позвонить. Некому. И она – это уже точно – не представляет, что значит такой звонок для него… А что он значит? Ты что, хотел бы ее увидеть еще раз? А?.. Да нет. Не в этом дело… Действительно, не в этом.
В оконном стекле, к которому то подступал, то отступал темный лес, возникало и пропадало мутное, сдвоенное отражение лысого, грузного, практически незнакомого Диме мужика, среднестатистического пассажира, проносимого сейчас гремящим железом тамбура над бесконечной насыпью, и Дима с неожиданным интересом всматривался в невнятный силуэт: и это что, это ты, Дима?
ПЕРЕВОД С КОРЕЙСКОГО
рассказ
В начале октября 1983 года я ехал в вагоне рабочего поезда («бичевоза») по трассе БАМа и читал средневековую корейскую повесть.
Стояли последние дни здешней осени – уже холодные по утрам, но солнечные, сухие, пахнувшие хвоей и угольным дымком из печных труб. От станции Киренга я добирался до Новой Чары, о которой должен был написать очерк для московского журнала.
Поезда на БАМе ходили тогда медленно. Очень медленно – двадцать-тридцать километров в час. Да, собственно, и не ходили еще. Сквозное пассажирское движение отсутствовало. Передвигаться по рельсам можно было только по ночам на рабочих поездах. Составлялись они из трех-четырех вагонов, махрящихся неошкуренной шелухой промороженной краски, в туалетах на месте унитаза лязгала и холодом дышала дыра в полу, и тянул состав легковесный игрушечный тепловозик. Но отопление в вагонах работало исправно, свет горел, в титане булькал кипяток, народ собирался живой и общительный.
Вагоны раскачивало. Под насыпью плыла от неостановимого уже таяния потревоженная строителями вечная мерзлота. И насыпь та требовала такого же постоянного, непрекращающегося ремонта. Золотая была дорога. Бриллиантовая. Бизнес-супруга ее начальника стопроцентно занимала бы сегодня первую строчку в списке миллиардеров журнала «Форбс». Но тогда мы жили при социализме, и деньги тратились по-другому, в частности на матобеспечение строителей БАМа: в сумраке местных магазинчиков сокровищами Аладдиновой пещеры сияли супердефицитные для жителя СССР товары, импортные и отечественные. В одном из таких магазинчиков (в поселке Таксимо) я купил «Антологию дальневосточной литературы», вышедшую, соответственно, в издательстве «Восточная литература» – по тем временам издательстве замечательном, потому как авторам его не вменялось в обязанность начинать предисловие и комментарии цитатой из речи Л. И. Брежнева на последнем съезде КПСС.
Из Таксимо поезд отправлялся поздно вечером; попутчиками у меня были шофер Володя из Нерюнгри с женой Таней. Венгерский «Токай» (водка во всем Таксимо закончилась накануне, и «это теперь до следующего завоза», как сказали мне мужики на крыльце магазина) – вино мы закусывали болгарскими консервированными помидорами и китайским холодным цыпленком в собственном соку.
Володя рассказывал про начало своей бамовской жизни:
– …а не только мест в общаге не было – не было самой общаги, блоки для нее завезли в тот же день, что и нас. А уже снег лег. Сунулся я в местную бичарню, а там всего две комнатки на всю ораву, и комнатки эти тебе – и спальня, и едальня, и ебальня. Неделю ночевал на полу в почтовом вагончике. А потом к ребятам в теплоцентраль перебрался. Под землю. Через люк туда спускались, спали прямо на трубе, как на печке деревенской.