Господин Мюллер раскрыл принесенную с собой папку и подал мне деньги — тут были и рейхсмарки и фунты стерлингов.
— Мы даем вам и марки и фунты, — пояснил Эдингер. — Марки на текущие расходы, фунты в копилку.
Мюллер подобострастно рассмеялся.
По–видимому, отказываться от этих денег не следовало.
Я взял бумажки и со светской небрежностью, свойственной, как мне думалось, английскому аристократу, не считая, сунул их в карман.
— Нет, нет, так не годится, — строго поправил меня Эдингер. — Прошу вас пересчитать деньги, обязательно пересчитать, и, увы, написать расписку: денежные расчеты требуют самого неуклонного педантизма.
Чиновник, пришедший с Мюллером, засуетился, пододвинул ко мне лампу, указал на стол. Мне пришлось подчиниться, я достал деньги, пересчитал, написал расписку, передал Мюллеру.
— Все готово? — спросил Эдингер, но почему–то не Мюллера, а его спутника.
— О да! — сказал тот, и Эдингер кивком головы отпустил обоих своих чиновников.
Затем он встал. Я полагал, что со мною все закончено, но оказалось, что Эдингер не мог отказать себе в удовольствии еще раз выступить передо мной в своем репертуаре.
На прощание он произнес целую речь:
«Раса господ, германский дух, карающий меч…»
Это надо было послушать!
«Новая империя должна следовать путями, проторенными рыцарями Тевтонского ордена. Германский плуг вонзится в русскую землю при помощи германского меча. Даже самый плохой германский рабочий в биологическом отношении и с расовой точки зрения в тысячу раз лучше русских, поляков, латышей и прочего сброда. Все они будут использованы для победы германского оружия. Местное население должно работать, работать и работать. Не обязательно его кормить. Оно вообще годно только на удобрение. В борьбе с большевизмом неуместны рыцарство и военная честь. Более сильная раса вытеснит более слабые и сломает нелепые барьеры гуманности. Карающим мечом уничтожим мы силы, пытающиеся воспрепятствовать нашему движению, будь то сегодня, через десять лет или через столетие…»
Это был набор фраз из Гитлера, Гиммлера и Розенберга.
Эдингер декламировал передо мной так, точно находился на многолюдном митинге.
На следующий день появился, как и было условлено, Железнов. На этот раз он пришел с черного хода.
— Вас спрашивает человек, с которым вы на днях куда–то ездили, — сообщила Марта.
Железнов явился с документами на имя Виктора Петровича Чарушина. Это были отличные документы, возможно, даже подлинные, все опознавательные данные Чарушина соответствовали внешним приметам Железнова.
Я позвал Марту и сообщил, что нанял шофера; меня интересовало, как она к этому отнесется.
— Ночевать он будет у нас, — распорядился я. — Стелить постель будете ему в коридоре.
Коридор мы с Железновым избрали для ночевки потому, что тогда в его распоряжении находились оба выхода из квартиры.
Марта не отличалась общительностью, но к появлению нового жильца отнеслась довольно благосклонно.
— Слушаю, господин Берзинь, — сказала она. — Для господина Чарушина мы вынесем из гостиной маленький диванчик, если вы разрешите.
— Он вас не стеснит? — полюбопытствовал я.
— Напротив, господин Берзинь, — сказала она. — Мне приятно ухаживать за таким симпатичным человеком…
Она ушла, а я вопросительно посмотрел на Железнова.
— Как это вам удалось завоевать ее сердце?
— Она кое о чем догадывается, — признался Железнов. — Марта самая обыкновенная женщина, но она сильно пострадала от фашистов. Многие ее родственники отправлены в Германию, а один из братьев повешен. Марту хорошо знают товарищи ее брата, и это они посоветовали справиться у нее о вашем поведении. Она отзывается о вас неплохо, говорит, что вы порядочный человек. Ей понравилось, что вы не стали амурничать ни с Янковской, ни с кем–либо из прочих ваших посетительниц. А когда мы условились о поездке за город, она должна была предупредить меня на случай возможной засады.
Железнов открывал мне глаза на Марту с такой стороны, с какой я ее еще не видел.
А я — то подозревал, что она приставлена ко мне немцами.
Еще больше меня интересовало, как отнесется к появлению Железнова Янковская. Она приехала под вечер, прошла в столовую, села у стола, закурила.
— Вас можно поздравить, — сказала она. — Эдингер доволен вами.
— А вы уже осведомлены об этом? — спросил я.
— Я обо всем осведомлена, — сказала она. — Особенно, если это в какой–то степени касается меня.
— У меня тоже есть для вас новость, — сообщил я. — Я нанял себе шофера.
— Для чего? — резко сказала она. — Это лишнее!
— Не могу же я постоянно злоупотреблять вашей любезностью, — спокойно возразил я. — Кроме того, он уже здесь.
— А кто он такой? — поинтересовалась Янковская.
— Русский эмигрант из Таллина, — объяснил я. — Виктор Петрович Чарушин.
— Ах, Август, Август! — укоризненно заметила Янковская. — Вас еще легко обвести вокруг пальца.
Я, разумеется, не согласился.
— Вы преувеличиваете мою наивность.
— Документы его вы по крайней мере видели? — осведомилась Янковская. — Вы можете их мне показать?
— Разумеется, — сказал я и принес документы из кабинета.
Она внимательно их пересмотрела.
— К сожалению, ни к чему нельзя придраться, — недовольно сказала она.
— Почему «к сожалению»? — удивленно спросил я.
— Потому что всегда лучше, чтобы документы были чуточку не в порядке, — заметила она, поджимая губы. — У людей, которые выдают себя не за тех, кем они являются в действительности, всегда бывают слишком хорошие документы.
Мы помолчали.
— Может быть, он подослан немцами? — высказала она предположение. — Хотя с таким же успехом может оказаться и русским партизаном. Не исключено даже, что вы сами предложили ему убежище. — Она прищурила свои хитрые глаза. — Смотрите, Август, не вздумайте вести двойную игру, — предупредила она меня. — Во второй раз я уже не промахнусь.
— У вас слишком развита профессиональная недоверчивость, — развязно сказал я. — Я во всем следую вашим советам, — а что касается шофера, по–моему, этот шофер всего–навсего только шофер.
— Он здесь? — спросила Янковская.
Я нажал звонок, вызвал Марту.
— Если Виктор здесь, попросите его зайти, — сказал я.
Железнов немедленно появился в столовой, очень вежливый, спокойный, независимый. Янковская долго, чересчур долго рассматривала Железнова, но он не проявил никакого нетерпения.
— Как ваша настоящая фамилия? — внезапно спросила она.
— Чарушин, — невозмутимо ответил Железнов.
— Откуда вы сюда попали?
— Из Таллина, — все так же безмятежно ответил он.
Он говорил по–русски, но в его голосе звучало что–то чужеземное: у него были актерские способности.
— Мне не нравятся ваши документы, — сказала она.
Железнов только пожал плечами. Она отпустила его.
— Мне он и сам не нравится, — сказала она, когда Железнов вышел. — Фальшивые люди умеют казаться симпатичными.
— На его счет у меня другие соображения, — сказал я. — Вы заметили, как он говорит по–русски? По–английски он говорит гораздо лучше, без какого бы то ни было акцента.
Янковская упрямо покачала головой.
— Если бы Интеллидженс сервис понадобилось, чтобы он был русским, он бы не акцентировал, — уверенно возразила она. — Кстати, вы сами неплохо говорите по–английски.
Она ушла и не показывалась два дня, она сердилась на меня за проявленную мною самостоятельность и хотела дать мне это почувствовать. Шестнадцатого днем ко мне заехал какой–то гауптштурмфюрер.
— Господин обергруппенфюрер просил напомнить, что он ждет вас сегодня вечером у себя, — с изысканной вежливостью предупредил меня посланец.
Я тут же взял свою телефонную книжку и за полчаса выписал для Эдингера имена всех сотрудниц покойного Блейка. Вечером Железнов отвез меня к Эдингеру.