Кувшин ходил по рукам, получая незначительные щелчки и шлепки, и дошел до соседа Вентимора с правой стороны, который осмотрел его очень внимательно, но надбавки не сделал.
— Он хорош, знаете, — шепнул он на ухо Горацию. — Славная штука, действительно. Будь я на вашем месте, я бы купил!
— Семь шиллингов — восемь — девять дают за него там в углу, — говорил аукционист.
— Если вы находите, что он так хорош, почему же не берете сами? — спросил Гораций у соседа.
— Я? Ну, он не совсем в моем вкусе. Да кроме того, последняя покупка почти очистила мои карманы. На сегодня я кончил. Но все равно это — редкость; не знаю, видел ли я когда-нибудь медный сосуд точно такой формы, но это — настоящая старина, только здешние молодцы слишком невежественны, чтобы знать ему настоящую цену. Я не считаю для себя трудом дать вам совет.
Гораций встал, чтобы лучше рассмотреть верхушку. Насколько он мог разглядеть при мигающем свете одного из газовых рожков, который был только что зажжен по приказанию аукциониста, на крышке были полустертые штрихи и треугольники, — пожалуй, какая-нибудь надпись. А в таком случае, не здесь ли было средство вернуть благосклонность профессора, которую он чувствовал, что мог потерять, заслуженно или нет, благодаря своей неудаче.
Едва ли он мог тратить деньги профессора на вещь, которая не была намечена в каталоге; он не имел разрешения покупать ее, но у него было в запасе несколько собственных денег. Почему бы не купить на свои, если хватит? Если же его перебьют, как доселе, то никакой беды в этом нет.
— Тринадцать шиллингов, — говорил аукционист своим бесстрастным тоном.
Гораций встретился с ним глазами, слегка поднял свой каталог, в то же время кто-то другой кивнул головой.
— Двое — четырнадцать!
Гораций снова поднял каталог. «Я не пойду дальше пятнадцати», — думал он.
— Пятнадцать! Это против вас, сударь! Кто больше пятнадцати? Шестнадцать! Это оригинальный, старый, восточный кувшин — только за шестнадцать шиллингов!
«В конце концов, — думал Гораций, — отчего не дойти и до фунта?» — И он надавил до семнадцати.
— Восемнадцать! — крикнул его соперник, маленький веселый торговец с лицом херувима; в то время, как соседи уговаривали его «сидеть смирно, как умный мальчик и не тратить зря своих карманных денег».
— Девятнадцать, — сказал Гораций.
— Фунт! — ответил херувимоподобный человек.
— Только фунт за большой медный сосуд, — безучастно сказал аукционист. — Все кончено за фунт?
Гораций подумал, что один-другой шиллинг не разорят его, и кивнул головой.
— Гинея! В последний раз. Итак, вы отступаете, сударь? — спросил аукционер у маленького человека.
— Продолжай, Томми. Не давай себя побить. Брось еще монетку, Томми! — иронически советовали друзья. Но Томми отрицательно покачал головой с видом человека, который знает, когда выдернуть удочку.
— Одна гинея, ведь это половина его стоимости! — сказал аукционист господину слева скорее печально, чем сердито, — и медный кувшин стал собственностью Вентимора.
Он заплатил за него. Но так как нельзя было идти домой, обнявшись с толстым медным кувшином и не привлекая совершенно ненужного внимания, то он решил отослать его к себе на квартиру, на Викентьеву площадь.
Когда он вышел на улицу, на свежий воздух, направляясь к себе в клуб, то он начал все более удивляться тому, что на него напало и заставило его выбросить гинею за эту вещь весьма сомнительной ценности, когда у него не хватало денег и на необходимые расходы.
3. СЮРПРИЗ ПРИ ОТКРЫВАНИИ
В тот вечер, когда Вентимор шел по направлению к Коттесмору, его думы были крайне непоследовательны или, вернее, представляли собою полный хаос. Мысль, что он сейчас увидит Сильвию, заставляла его кровь течь быстрее, хотя он и решил бесповоротно, что не скажет ей ничего, кроме того, что требует вежливость.
Он то благословлял профессора Фютвоя за счастливую мысль воспользоваться им, то горько размышлял, что для его собственного спокойствия было бы лучше, если бы его не трогали. Сильвия с матерью больше не хотели его видеть; если бы они хотели, то раньше попросили бы его прийти. Несомненно, они будут терпеть его ради профессора, но кто бы не предпочел быть совсем забытым, чем только терпимым?
Чем чаще он будет видеть Сильвию, тем сильнее будет его сердце болеть бесплодной тоской, тогда как теперь он почти примирился с ее равнодушием и скоро совсем излечится, если не будет видеть се. Зачем же ему видеть ее? Ему вовсе и не нужно входить в дом. Он просто может оставить каталог, прося передать привет, и профессор узнает все, что нужно.