Особую известность, однако, таверна приобрела в последнее время, после того, как в одном из этих кабинетов не так давно, аккурат за два дня до начала празднования рождества Угала, сына Гелаи, был схвачен, преданный своей очередной пассией, Зорен, долгое время наводивший ужас как на обитателей нижних кварталов, которые, при мысли о нем, с тоской вспоминали о своих нищенских сбережениях, хранимых в самых укромных местах, какие только может подсказать небогатая фантазия вчерашних крестьян, так и на обывателей верхнего города, с их сундуками золота, тюками пряностей, тканей и кости фразийского слона. Долгое время ни первые, ни вторые не могли почувствовать себя в безопасности перед этим удачливым вором, чьим другом была ночь, та ночь, какой она бывает только раз в месяц, когда даже звездам страшно взглянуть на то, что творится внизу. В эту ночь Зорену были подвластны любые замки и засовы, они открывались от одного его взгляда, не позволяя себе ни скрежетом, ни скрипом нарушить ту странную пустоту его глаз, за которую его и прозвали Зореном, что значит, "смотрящий в никуда". Он был сыном сумасшедшего солдата, одноногого ветерана последней войны с гаунами, именно от него он узнал, что на каждой пуле надо писать имя того, кому она предназначается, иначе пуля может заблудиться и вернуться к тебе. Матерью его была потаскуха, которая, по слухам, могла за ночь удовлетворить стольких мужчин, скольких не смогли бы и все проститутки города, а сама предпочитала другие услады, о коих рассказать могли бы лишь люди-медведи, обитающие в лесах, изъеденных оврагами, вплотную подступающих к южной окраине города. Об этих тварях предпочитают не говорить, и поэтому нам известно лишь то, что их самки всегда погибают при родах, а детенышей воспитывают угрюмые, покрытые серо-коричневой шерстью самцы, вскармливая их отрыгнутой пищей, которую с рождением ребенка их желудок отказывается принимать. Это продолжается до тех пор, пока детеныш не окрепнет настолько, что будет способен вонзить зубы в горло своего ослабевшего родителя. Затем детеныш становится способным к продолжению рода и начинает бродить по поросшим березняком и жимолостью склонам оврагов, оглашая окрестности криками, в которых многим, ох, многим, слышится приглашение войти в замок Фареха, чтобы стать главным блюдом на празднике в его честь. Говорят, что мать Зорана, при звуках этого призывного крика, начинал сотрясать оргазм, по силе сравнимый лишь с эпилептическим припадком, так что десять человек не могли удержать ее на месте, и лишь взгляд сына действовал на нее успокаивающе. Увидев глаза сына, неподвижно уставившиеся на ее горло с выдающимся, как у мужчин, кадыком, она тут же приходила в себя, и, откинув свои длинные черные пряди, заводила песню, в словах которой не было ни одной гласной буквы, и смысл которой был ведом лишь ей и ему, да еще северо-западному ветру, который всегда старательно задувал все следы Зорана, так, что самые лучшие охотничьи собаки не могли уловить его запах. Много захватывающего можно рассказать о Зоране, удачливом воре и хладнокровном убийце, но речь сейчас не о нем, а о том, что произошло далее в тот вечер, когда наша маленькая безголовая балерина блистала на сцене под пристальным взглядом загадочного Александра, с которым нам вновь предстоит встретиться буквально через мгновение, поскольку именно в этот момент Вир заходит в таверну, и, нерешительно потоптавшись у входа, направляется к одному из кабинетов на Красной половине, а точнее к кабинету, в котором не так давно…
Мы думаем, что для вас не будет откровением, что именно в этом кабинете, за небольшим столом, сервированным достаточно скромно, если не сказать бедно, на диване, слегка развалившись, сидел Александр с миниатюрным кальяном в руках.
Вир, появившись на пороге, на мгновенье остановился, зябко повел плечами, и двинулся в сторону стола. Тут же Александр подскочил к нему, и, схватив за плечо, мягко, но решительно усадил его в кресло. В воздухе повисло молчание, впрочем, трудно ожидать чего-либо другого, если один из собеседников не видит и не слышит другого, да и сказать-то ничего не может. Так они и сидели какое-то время, свонг в кресле, почти неподвижно, лишь время от времени пытаясь то почесать себя за ухо, то потрепать за нос, и Александр, поминутно поглядывающий на часы и прислушивающийся к тому, что творится за пределами кабинета.