Нет. Люциан показал мне, что бывает по-другому. Бывает, когда ты можешь всю ночь пролежать не в одиночку, а до пота прижавшись к кому-то. Невыносимо жарко, но Люц всё равно не отпустит. Всё равно во сне прижмётся, хоть стену из подушек возводи. Как будто у него бессознательное ещё изощрённее сознательного. Но я не против. Мне нравится, когда он так доверчиво лежит на моей груди.
Он всегда останется для меня мальчишкой. Таким самоуверенным, хвастливым, но стоит сбить с него спесь — и уже на человека похож.
Процесс сбвивания спеси занимает половину ночи. Поначалу Люциашка полон сил, такой резвый, всё ему надо и сразу. Но потом в игру вступаю я. И ему уже не выползти. Будет лежать всё утро и приходить в себя, раз уж пришёл. По крайней мере, только так я могу доспать положенное время, встать в районе обеда и преспокойно заняться своими делами. А Люциан будет охать, сияя, и ворочаться с боку на бок, не зная, чем себя лечить. Человек ко всему привыкает, а демон — тому быстрее. Нет уж. Не отнимайте мой полуденный сон.
Впрочем, не так плохо, когда под утро его тянет полежать на мне и долго поцеловаться. Можно положить ладони на его бёдра и помять, потискать. Корчит из себя спортсмена, конечно, но я даже рад, что от этого толку ровно столько, чтобы было, за что придержать. Подтянутый, но филейная часть на месте. Люциан может побубнить, но не бубнит, потому что нельзя долго оставлять его язык без дела.
Помню, как я первый раз поцеловал. Сначала легко, без особых претензий, но затем быстро пошёл на штурм, и вскоре мы уже целовались по-французски. Люциан покраснел от шеи до кончиков ушей и связать двух слов нормально не мог. И в глаза мне смотреть тоже. Тогда я понял, что хочу любоваться этим каждый раз. Хотел смущать его всё больше, всё чаще. И он ведётся. Как ребёнок ведётся. И он может сколько угодно изображать из себя сильного и независимого. Не. Верю.
Уж точно не сейчас, когда Люц способен возбудиться, увидев меня только лишь без рубашки. Когда я вовсе обнажён и люблю его, держа под коленями, это просто горячий шоколад. Проведи пальцем, и этот демон сладкой приторной тьмой останется на пальцах. Проведи языком — и почувствуешь вкус.
Но вместе со всем остальным я почувствовал, что не хочу использовать его. Да, он отсосёт мне, стоит повести рукой, но если я однажды так сделаю, то просто перестану себя уважать.
Мы в ответе за тех, кого приручили.
========== Этюд 1: Я мёртв. ==========
Я мёртв.
По крайней мере, я думал, что мёртв. До определённого момента я лежал в гнилом тисовом гробу, оглушённый такой же мёртвой тишиной. Черви ещё не начали точить моё тело. Только изредка шуршали где-то там под землёй кроты, вырывая себе лабиринты. Иногда слышно даже, как корни деревьев разрастаются, захватывая в свои плетёные объятия рыхлую почву. Здесь она и вправду никакая. Недаром. Я бы сам не стал тратить на кого-либо из людей плодородный чернозём.
Я не ощущал ничего. Именно это наступает после смерти. Чернота, забвение, небытие. Ничто. Просто выключенный человек. Здесь темно, потому что на отслужившего свой срок человека не хватит ни солнца, ни ресурсов. Отработанный материал, вот и всего. Только белый саван, сшитый из настолько отвратительного материала, что если бы я был жив и двигался, то материал рассыпался бы сам собой прямиком на мне. Я бы мог лежать и гнить, возможно, чувствуя, как мясо отделяется от костей, но в один момент что-то запустило мой сердечный мотор.
Мне казалось, кончилась эпоха. Перечеркнутая чередой неприятностей, моя жизнь не представляла больше из себя ничего нужного этому миру. В последние годы жизни весь мой дом был покрашен красным против моей воли. Я завершил этот натюрморт, забрызгав серым веществом стену в кухне. Ничего тогда не могло остановить меня.
Но теперь это «ничего» вооружилось электрическим током, пронзающим моё тело и заставляющим мышцы сокращаться. Я резко открыл глаза, пробудившись от вечного сна, и почувствовал зов, влекущий наружу. Руки сами взметнулись вверх, рассекая гнилое дерево. Земля сырыми комьями посыпалась в гроб, и я начал проталкивать её к ногам, одновременно делая попытку сесть. Грязь во рту, в носу, в ушах — это всё было неважно. Солёный землистый вкус только лишь раззадоривал моё любопытство. Подобно пловцу, я жадно втянул ртом воздух, когда насилу выбрался, почти выбившись из сил. Похоже, только могилы теперь выкапывают с душой.
Что я увидел, когда выбрался? Небо, затянутое чёрными тучами. Прохладные капли приятно щекотали кожу маленькими иголочками, а холодный воздух освежал меня, одаривая лёгким головокружением. Я был готов рычать, как зверь, выбравшийся из неволи в дикую природу. Но наслаждался моментом я недолго. Зов по-прежнему рвал мою грудь, и я обернулся туда, откуда невидимая стальная ниточка тянула меня.
Причиной томления был в сравнении со мной вполне молодой парень. Я смотрел на него, и воспоминания о нём постепенно становились всё отчетливее.
— Люциан… — хрипло позвал я, ощущая в руках желание дотронуться до него.
Парень смотрел на меня неподвижно, ужаснувшийся происходящему. В нём смешались страх, недоумение и незваная радость. Постояв и посмотрев на меня, он молча рухнул на колени, прямо в грязь и закрыл лицо ладонями.
Я вспомнил. Это был тот самый парнишка, который обхаживал меня в тот период, когда я размышлял о том, какой цвет лучше всего подойдёт к красному. Хотя, пожалуй, «обхаживал» — слишком мягко, потому что Люциан заходил ко мне каждый день и постоянно рассказывал глупые анекдоты. Долгое время я слал его куда подальше, например работать, но он всё не сдавался. Кто-то уходил с полпути, но не этот упёртый осёл. Даже когда я был в наихудшем своём состоянии — с бутылкой рома, мрачнее тучи, способный говорить лишь о том, как все похерилось — Люциан был рядом.
Он молча слушал меня и пытался погладить по плечу. Много раз я порывался приступить к рисованию незамедлительно. Удивительно, но ему хватало сил удержать меня, двухметрового бугая. Правильно говорят, что выброс адреналина здорово помогает в критической ситуации. Этот малый, похоже, здорово в такие моменты пугался, хотя внешне предпочитал это не выражать. Утром, когда я просыпался разбитый, он мог принести мне холодное полотенце и воды. Помнится, уткнувшись мордой в диван, я тогда гладил его щетинистую щеку в знак благодарности. Он тёрся подобно верной собаке, всегда ждущей своего хозяина. И иногда касался губами.
Сейчас мне захотелось сделать точно так же. Я протянул руку к его щеке, и почувствовал, как Люциан дёрнулся от мертвенного холода, а потом замер. Ладонь моя стала влажной. Сухие уголки моих губ дрогнули.
— Вацек… — промокший до нитки под мелким дождём, на коленях, грязный, жалкий, он сидел здесь по, видимо, только одной причине.
Раньше я бы не поверил в то, что он на это способен. Хвастливый, наглый, легкомысленный, развратный, самоуверенный, обаятельный, Люциан вряд ли бы предстал передо мной таким даже в моём воображении или во сне. Как он играет на публику, как он постоянно преподносит себя, сопровождая яркую речь странным юморком, — всё это лишь укрепляет сомнения в искренности действий и слов. Но его голос так дрожал, что я поверил.
Опустившись перед ним на колени, я заглянул в блестевшие глаза, глядевшие на меня с нежностью. Люциан дрожал: я почувствовал это по его нервным ладоням, которыми он накрыл мои щёки. Дрожь не была ему, щетинистому и длинноволосому, крепкому парню, к лицу, однако я не возражал. Сейчас многое стало ничтожным. Сердце в моей груди набирало обороты. Пламя жизни начинало распалять мои конечности, как рюмка текилы.