Маршан, начавший с торговли контрамарками у дверей театров, был теперь одним из самых известных людей Парижа. Повадки у него остались вульгарными, речь — грубой. Он сидел в ресторане, водрузив локти на столик, держал в руке пространное меню и в момент появления обоих комиссаров совещался с метрдотелем.
— Что-нибудь легонькое, любезнейший Жорж. Ну, скажем… Куропатки у вас есть?
— С капустой, господин Маршан.
— Садитесь, дорогой Мегрэ… Ба, да с вами и Сюрте! Жорж, дорогуша, третий прибор… Как насчет куропаток с капустой, друзья? Минутку! Перед куропатками молодая форель, отваренная в вине. Рыба живая, Жорж?
— Можете сами выбрать в садке, господин Маршан.
— Еще какую-нибудь закуску, чтобы ждать не так скучно было. И суфле на десерт, если считаете нужным.
Подобные пиршества были страстью Маршана. Он устраивал их себе днем и вечером, даже если ел в одиночестве. И называл это «перекусить». Не исключено, что после спектакля он еще отправится поужинать.
— Итак, мой дорогой, чем могу быть полезен? Надеюсь, в моей лавочке никакого беспорядка?
Для серьезного разговора время пока не пришло. Настала очередь официанта с картой вин, и Маршан потратил еще несколько минут на консультацию с виночерпием.
— Слушаю, ребята.
— Вы будете молчать, если я вам кое-что скажу?
— Не забывайте, милый толстячок, что я набит секретами безусловно туже, чем кто-либо в Париже. У меня в руках судьба сотен, нет, тысяч семейных очагов. Молчать? Да я только и делаю что молчу!
Забавно! Маршан, говоривший с утра до вечера без остановки, действительно говорил лишь то, что считал нужным сказать.
— Франсину Латур знаете?
— Она выступает у нас в двух скетчах вместе с Дреаном.
— Что вы о ней думаете?
— А что мне думать? Покамест она еще цыпленочек. Поговорим о ней лет через десять.
— Талантлива?
— При чем здесь талант? — с комическим удивлением воззрился Маршан на комиссара. — Не знаю, сколько ей точно, но не больше двадцати. А она уже одевается у лучших портных и, похоже, начала обзаводиться бриллиантами. Во всяком случае, на прошлой неделе появилась в норковой шубе. Чего ей больше?
— У нее есть любовники?
— У нее, как у всех, есть друг.
— Вы его знаете?
— Предпочел бы не знать.
— Иностранец?
— В наши дни на такую роль годятся только иностранцы. Во Франции нет больше никого, кроме примерных мужей.
— Слушайте, Маршан, это бесконечно серьезней, чем вы полагаете.
— Когда вы его возьмете?
— Надеюсь, сегодня ночью. И совсем не за то, о чем вы думаете.
— Аресты ему, во всяком случае, не в новинку. Насколько помнится, его раз десять привлекали за чеки без обеспечения или за что-то в том же роде. Сейчас он, кажется, на коне.
— Имя?
— За кулисами все его зовут господин Жан. Настоящая фамилия — Бронский. Он чех. Некоторое время подвизался в кино. По-моему, и сейчас еще крутится, — продолжал Маршан, который мог бы наизусть изложить curriculum vitae[2] любой парижской знаменитости, включая подробности с душком. — Красивый, приятный, щедрый парень. Женщины его обожают, мужчины побаиваются его обаяния.
— Влюблен?
— Вроде бы да. Во всяком случае, с подружкой почти не расстается. Говорят, ревнует ее.
— Как вы считаете, где он сейчас?
— Если сегодня днем где-либо есть скачки, вероятно, повез туда Франсину. Женщине, которая уже полгода одевается на улице Мира и щеголяет в новой норковой шубке, ипподромы не надоедают. В данную минуту они, видимо, пьют аперитив в каком-нибудь баре на Елисейских полях. Выход у малышки только в половине десятого. В театр она приезжает к девяти. Значит, они успеют пообедать у Фуке, Максима или Сиро. Если вам нужно с ними увидеться…
— Не сейчас. Бронский сопровождает ее в театр?
— Почти всегда. Проводит до уборной, пошатается за кулисами, устроится в большом холле бара и болтает с Феликсом. После второго скетча возвращается к ней в уборную и, как только она соберется, увозит ее. Обычно куда-нибудь на вечеринку.
— Живет у нее?
— Наверно, дорогуша. Только об этом лучше спросить у привратницы.
— Видели вы его в последние дни?
— Его-то? Еще вчера.
— Он вам не показался более нервным, чем обычно?
— Знаете, такие субъекты всегда нервны. Когда ходишь по канату… Ладно. Насколько я понимаю, канат вот-вот лопнет. Жаль малышку. Впрочем, теперь, когда у ней отросли перышки, она сама справится и даже найдет себе кого-нибудь получше.
Разговаривая, Маршан ел, пил, утирал губы салфеткой, запанибрата здоровался, прощался и успевал еще подзывать метрдотеля или официанта-виночерпия.
— Не знаете, с чего он начинал? — А вот это, мой толстячок, вопрос, который не задают джентльмену, — суховато отпарировал Маршан, которому шантажистские газетенки охотно напоминали о его собственном дебюте. Правда, почти сразу же спохватился. — Знаю только, что одно время у него была контора по найму статистов.
— Давно?
— Несколько месяцев назад. Могу навести справки.
— Не нужно. Предпочел бы даже, чтобы вы, особенно сегодня вечером, воздерживались от каких бы то ни было намеков на наш разговор.
— Вы придете к нам в театр?
— Нет.
— Тем лучше, а то я уже собирался вас просить выяснить свои отношения с ним не у нас.
— Я не желаю ни малейшего риска, Маршан. Наши с Коломбани фотографии слишком часто появлялись в газетах. Судя по вашим отзывам и моим сведениям, этот субъект достаточно хитер, чтобы учуять не только нас, но и моих инспекторов.
— А история-то, старина, похоже, и вправду серьезная… Кладите себе куропатку.
— Да, может запахнуть порохом.
— Ото!
— Уже пахло. И сильно.
— Прекрасно. Только ничего мне не рассказывайте. Я лучше прочту обо всем в завтрашних или послезавтрашних газетах. Ешьте, друзья мои. А об этом шатонефе что скажете? Здесь его осталось всего пятьдесят бутылок. Я велел их припрятать для меня, но пусть теперь останется сорок девять. Я закажу еще одну?
— Нет, благодарю. У нас ночью работа. Через четверть часа они расстались с Маршаном, несколько отяжелев от слишком сытного и слишком сдобренного вином обеда.
— Лишь бы он промолчал! — буркнул Коломбани.
— Он промолчит.
— Кстати, Мегрэ, твоя тетка привезла хорошие вести?
— Превосходные. Теперь я, по правде говоря, знаю почти всю историю Маленького Альбера.
— Так я и думал. У женщин всегда самая первосортная информация. Особенно у тетушек из провинции. Может, поделишься?
Времени у них хватало. Ночь обещала быть беспокойной, это делало особенно желательной известную разрядку, и оба комиссара двинулись пешком.
— Ты был прав. Мы, вероятно, могли взять их разом в Венсене. Эх, лишь бы Бронский не догадался, что мы вышли на него!
К половине десятого они добрались до уголовной полиции, где их ожидал взволнованный инспектор с важной новостью.
— Карел Липшиц убит, комиссар. Можно сказать, у меня на глазах. Я стоял в неосвещенном закоулке на Севрской улице, метрах в ста от больницы. Вдруг слышу справа шорох, словно кто-то осторожно пробирается в темноте. Потом человек побежал, и тут же грохнул выстрел. Все произошло так близко, что я сперва решил: стреляют в меня, и автоматически выхватил револьвер. Затем не увидел, а скорей догадался, что один упал, а другой убегает, и открыл огонь.
— Убил?
— Я метил в ноги, и на втором выстреле мне повезло: попал. Беглец рухнул.
— Кто это был?
— Мальчишка, которого зовут Петром. Везти его никуда не потребовалось: все произошло прямо перед больницей.
— Значит, Петр пристрелил Карела?
— Да.
— Они пришли вместе?
— По-моему, нет. Похоже, Петр выследил дружка и завалил его.
— Что он говорит?
— Мальчишка? Ничего. Губ не разжимает, только глаза лихорадочно блестят. Он не то счастлив, не то горд, что угодил в больницу. В коридорах бросал по сторонам жадные взгляды.