– Есть, Вера Михайловна, создания пострашнее нигилистов и анархистов.
Вера Михайловна перестала смеяться и с тревогой посмотрела на Мойшу Пинхусовича.
– И кто же это, милейший?
Аптекарь наклонился к ней и доверительно сообщил:
– Женщины, Вера Михайловна. Женщины, которые скучают без дела.
Вера Михайловна прыснула, отмахиваясь от аптекаря. Тот сдержанно сиял. Отсмеявшись, она напомнила:
– Чтобы в этом не убедиться наверное, милейший Мойша Пинхусович, не забудьте: завтра я ваш первый, как уж это по-новомодному зовется?.. Клиент, вуаси.
– Не извольте беспокоиться, любезнейшая Вера Михайловна, – Мойша Пинхусович галантно поклонился. – Корзиночка дождется вас в лучшем виде. А Марии Густавовне мы про наш маленький секрет ничего не скажем.
Весть о происшествии на Ямской заставе облетела слободу пару часов спустя, безо всякого телеграфа, газет и вестовых, однако же в зловещих и красочных подробностях. Оба обитателя ямной станции были найдены убитыми. И не просто убитыми, а сожженными в золу.
Слух метался, обрастая жуткими частностями. Вере Михайловне его принесла лично Мария Густавовна, влетевшая в гостиную прямо в шубке и извечном капоре под кочаном платков. Она была бледна до синевы, а пальцы брякнули по столешнице, как связка ключей.
– Кому они могли помешать? – воскликнула Вера Михайловна, прижав к губам пальцы, которые вряд ли были теплее и мягче.
Опомнившись, она встала и, покачнувшись, отправилась за ликером, лимоном и корицей для гостьи. Мария Густавовна, размотав платки, нервно поправляла премного пострадавший от них парик. Вера Михайловна, поднося ей рюмку, тревожно уточнила:
– А не было ли там особых знаков? Анархии, нигилизма, польских корон?
Мария Густавовна, помедлив, мотнула головой, в три глотка, совершенно неэлегантно, опростала рюмку и виновато попросила, сызнова протягивая ее:
– Верочка, душечка, не плеснете ли несколько капель сбора?
– Кончился, Машенька, – виновато призналась Вера Михайловна.
Суставы ее снова заныли, подтверждая, что идея осушить склянку при первом же приступе, а не растягивать спасение до утра, была не слишком мудрой.
– Домой надо… – пробормотала Мария Густавовна, с трудом поднимаясь.
У порога она, помедлив, сказала:
– Анархистских и шляхетских знаков злодеи не оставили. Хуже, что они не оставили кое-чего еще.
– Чего же? – прошептала Вера Михайловна.
– Переписных книг, – в тон ей прошептала Мария Густавовна. – Злодеи забрали их с собой. И теперь располагают полным списком слободских насельников. Всего круга.
Вера Михайловна ахнула и мало не перекрестилась. Поколебавшись, она спросила:
– А что говорит Давид Наркисович? Про злодеев и… что нам делать?
– Ничего не говорит, – тихо ответила Мария Густавовна. – Он не возвращался. И к дому своему, по заверению Ольги Алексеевны, не приближался ни явным, ни, убеждена она, тайным образом.
Давида Наркисовича нашли ближе к утру. Вернее, не его, а продырявленный мундир и обугленные сапоги. Остальное сгорело целиком. Брандмейстер Аристарх Львович сказал, что черное пятно на поляне за Старым Волоком, с пугающей четкостью повторявшее поджарый силуэт Давида Наркисовича, выпарило снег почти до жухлой травы.
Страшная весть уже не бродила по Упоровой. Она накрыла слободу и раздавила, сокрушительно и беспощадно, как свинцовая туча, оказавшаяся натурально свинцовой.
Вера Михайловна почти не спала: мучилась мигренями, но куда более – своеобычными признаками особой подагры, свойственной, увы, всем насельникам Упоровой. Она ворочалась на душных перинах, сбрасывала и возвращала одеяло, даже впервые после долгого перерыва пробовала спать на досках, что якобы успокаивает нервы и усмиряет недуги. Тщетно.
Вскочила она задолго до урочного часа и бездумно бродила по комнаткам, поглядывая на плотно зашторенные окна и то радуясь, то огорчаясь тому, что давно привыкла обходиться без прислуги, способной утешить, развлечь или хотя бы отвлечь.
Развлекать самое себя Вера Михайловна за долгие годы вдовства и одиночества навострилась вполне недурственно, но теперь все мысли занимала тянущая боль в костях и суставах и жаркие спазмы в пищеводе и желудке. Жар этот не способны были унять ни вода, ни ликер, ни арника с хинином, ни новомодные маковые вытяжки. Унять его мог только сбор, а сбора не было. Зато ждать его каждую минуту оставалось на минуту меньше.
Последний час Вера Михайловна провела за туалетным столиком, уставившись в узоры шелковой китайской ширмы, заменившей зеркало. Она холерически, не глядя, перебирала коробочки, шкатулки и бутыльки, остатки былой роскоши из Парижа, Кёльна, Вены и Хивы, иногда с привычной ловкостью подпудриваясь и подкрашиваясь на ощупь.