Вскочила с пуфика Вера Михайловна за мгновение до боя часов, быстро оделась и помчалась к аптеке привычным путем, подсвеченным газовыми рожками. Впрочем, рожки ей были не нужны – Вера Михайловна в болезненной устремленности своей одолела бы сей путь с закрытыми глазами и, пожалуй, даже затылком вперед, не отвлекаясь ни на какой род препятствий, странностей, тем паче досужих разговоров.
Даже скопление народа возле аптеки поначалу вызвало у Веры Михайловны лишь вспышку недостойного раздражения: ну вот, подумала она, теперь топтаться в линии, – а ну как Мойше Пинхусовичу привезли сбор в самом недостаточном количестве, отложить же толику Вере Михайловне аптекарь, вопреки обещанью, не успел либо не удосужился?
Она, поминутно извиняясь, протиснулась сквозь удивительно неподвижных и молчаливых слобожан ближе к витрине, и вся обмерла. Шикарное стекло, которое везли в Упорову с невероятными предосторожностями, было разбито вдребезги, и темный проем за витриною, дико не совпадавший с памятными всем ярко освещенными шкафами и прилавком, выглядел нелепо и непристойно, как водится у темных проемов. И совсем нелепым и ужасным казалось криво растянутое через еле видный во тьме прилавок к полу черное пятно замысловатой формы, как будто передразнивающей человеческую фигуру.
Демонстрирующей сожженную человеческую фигуру.
Фигуру Мойши Пинхусовича.
Несчастный аптекарь оказался не единственной жертвой. В тот день убийцы собрали богатый урожай. Они заходили в каждый дом Графской улицы, убивали хозяина и шли дальше. Не торопясь и не медля, они прошли улицу от крайнего, тринадцатого, дома до первого и убили всех. Все одиннадцать человек – два дома пустовали с весны, с печально знаменитого выезда бравых инвалидов Никифора Федосеевича и Анастасия Петровича на медведя.
Новый кошмарный поворот вверг Упорову слободу в тупое оцепенение. Разум просто отказывался допускать, что дикое неистовство творится на самом деле, на пике просвещенного века в благословенной державе, в слободе, мир и покой которой был дарован высочайшей Императорской милостию.
– По грехам нашим воздаяние, – негромко, но отчетливо сказала Анна Павловна.
Она стояла ближе всех к изничтоженной витрине, опираясь на верную клюку.
«Отчего же так?» – всплеснув руками, хотела возмутиться Вера Михайловна, но случившаяся, как водится, поблизости Мария Густавовна успела первой:
– Окстись, Аннушка! Нет на нас греха пред Богом, создавшим нас, и пред миром, преобразившим нас.
– Окстись? – спросила Анна Павловна тем же тоном. – Покайся, исповедайся, поклонись иконам? С превеликой бы охотой, Машенька, – ты только подскажи, как наверное это сделать.
– То, что в скорбной нашей юдоли по известным причинам нет и не может быть Божьего храма, не значит, что Господь нас забыл, – прошипела Мария Густавовна.
В тусклом свете газового рожка ее глаза и зубы сверкнули. На миг она будто помолодела и вновь обратилась в роковую красавицу, погубившую немало пылких сердец. Но страстный порыв едва не лишил Марию Густавовну равновесия. Помог ей удержаться на ногах как нельзя кстати оказавшийся тут же Аристарх Львович. Он подхватил Марию Густавовну под локоток и, деликатно не замечая неловкого ея топтания и съехавшего вместе с капором парика, поведал:
– Убийца прибыл на Абреке, жеребце с ямной станции. Назарий Модестович, едва отошед ото сна, заметил в окошке, как тот удаляется от дома Глафиры Андреевны. Наездника Назарий Модестович не разглядывал, решил, что это кто-то из ямских по срочной курьерской надобности, лишь удивился неурочному часу и тому, что одет тот был не как ямской и решительно не по погоде: в плащ, сапоги и шляпу.
– И что сие должно, по-вашему, означать, любезный Аристарх Львович? – спросила Вера Михайловна.
– Не силен я в богословии, но сомневаюсь в том, что бич Божий вкладывается в руку чужестранца-конокрада.
Анна Павловна покачала головой, но тем свое несогласие и ограничила. Вера Михайловна задумалась. Назарий Модестович был вздорен и бестолков, но коли дело касалось до лошадей, заслуживал вящего доверия, будучи знатным конэсёром по этой части. Впрочем, Абрека знала даже Вера Михайловна – и, оказывается, Мария Густавовна тож. Она с заметным недоверием вопросила: