Теперь же, получается, Мария Густавовна, орудуя несуществующим, по ее заверениям, пашпортом подобно багинету, проложит себе путь к миру, городу и сбору. А ее подруги останутся прозябать в заснеженном царстве ужаса и смерти, подбирающихся все ближе.
– Хорошо же, – сказал Аристарх Львович. – Поедемте вместе. Однако, Мария Густавовна, вынужден строжайше наказать вам слушаться меня во всем. Ежели я скажу бежать, вы побежите. Ежели я скажу вам спрятаться, вы спрячетесь. Извольте пообещать…
– Охотно обещаю, – сказала Мария Густавовна самым ласковым из пышного веера своих голосов.
Вера Михайловна, пренебрегая болью, ревущей в каждом суставе и внутри каждой трубчатой кости, выпрямила спину, вглядываясь в сумрак леса, что зубчатым контуром обступил пожарную станцию. Будь Вера Михайловна помоложе, она бы не чаяла милостей от аптекарей, ямской службы и тем более от престарелого брандмейстера. Но век ее молодости миновал давно и безвозвратно, а век немощи, телесной, духовной и гражданской, совершенно не располагал к авантюрам и эскападам.
Она молча развернулась, подхватила шубку и покинула станцию, не попрощавшись ни с Марией Густавовной, ни с Аристархом Львовичем – и даже не взглянув на них в последний раз.
В тот день Вера Михайловна отправилась в опочивальню с твердым намерением не просыпаться и уж точно не вставать, покуда брандмейстер либо кто другой не доставит в слободу жизнетворный сбор. Она не слишком задумывалась о том, как узнает об этом – мысли от боли сводились сугубо к боли. Как-нибудь да узнает, а не узнает, так Господь, мир и круг не обнесут милосердной чашею, коли найдется чаша сия.
Проснулась Вера Михайловна от телесной муки и невнятных криков. Немалое время она бездумно обозревала сквозь тьму щели потолка, даже не пытаясь рассудить, доносятся ли вопли с улицы или несчастный организм так переводит мозгу агонию иссохшей плоти.
Когда к воплям добавились шипение и грохот, Вера Михайловна смирилась с тем, что отлежаться до благости у нее не получится, села и принялась, покряхтывая, одеваться.
Даже короткий марш по дворовой дорожке дался непросто – пришлось отдохнуть, облокотившись на крышу ледника. Вера Михайловна миновала калитку, и дыхание ее пресеклось совсем.
Главная улица слободы, Трактовая, обратилась в ад. Большую часть домов охватил пламень, вокруг иных потерянно бродили хозяева. Лишь Анна Павловна, если это была она, оперевшись на клюку, недвижно замерла поодаль лицом к Вере Михайловне.
Сугроб вдоль соседского забора, окружавшего дом Иллариона Максимовича, был будто продавлен вытянутым черным пятном, напоминавшим человеческий силуэт. Вера Михайловна всмотрелась в него и попятилась.
– Вера Михайловна, прячьтесь! – донеслось издали.
Она вскинула голову и с радостию превеликой увидела, что с противуположной стороны улицы ей отчаянно машет Илларион Максимович. Отношения между ними были по преимуществу прохладными, Вере Михайловне претило нарочитое пренебрежение даже начатками светского обхождения, демонстрируемое слободским головой. Но теперь она была искренне рада тому, что он жив, невредим и при этом похвально радеет за ближнюю свою.
Вера Михайловна слабо махнула в ответ, и Илларион Максимович бросился к ней, вздымая блеснувший в свете газового рожка топор. Движения его были замедленны и неуклюжи, но намерения выглядели откровенными и пугающими. Вера Михайловна попробовала шагнуть назад, закрыться руками или хотя бы зажмуриться, но не преуспела ни в чем.
– Прячьтесь! – сипло вскричал Илларион Максимович, достигнув середины улицы, замахнулся, развернувшись к Вере Михайловне боком, – и пара впряженных в сани лошадей сшибла его, как биток умелого городошника сшибает последнюю чурку.
Илларион Максимович отлетел на несколько саженей, рухнув в сугроб, – и к сугробу тут же устремилось чудовище, похожее на гигантского нетопыря, а второй нетопырь, расправляя крылья, взметнулся к тусклой луне.
В памяти Веры Михайловны заворочались полустертые картины то ли из книжек, то ли из давно позабытой юности, но невдолге она сообразила, что к луне устремилась медвежья полость, отброшенная выскочившим из саней седоком, да и сам седок – не чудовищный нетопырь, а чудовищный, но вполне обыкновенных статей человек в распахнутом кожаном плаще и широкополой шляпе, не соответствующих ни сезону, ни моде, ни обстоятельствам.