Достигнув сугроба, в котором слабо ворочался слободской голова, чудовищный человек взметнул руки с чем-то навроде короткого копья – и безжалостно ударил им в самую грудь несчастного Иллариона Максимовича. Фигуры обоих на миг застыли подобно статуе черного мрамора, и сей же секунд в основании статуи вспыхнуло солнце, озарившее всю Трактовую страшнее, чем солнце натуральное, убивающее и испепеляющее.
Вера Михайловна нечаянно опустила глаза, уберегая их от выжигающего света. К ногам ее метнулась тень чудовищного человека, тут же накрытая тяжело рухнувшей полостью из саней. К крючкам ее вычурной деталью медвежьего туалета прицепилось что-то очень знакомое и совершенно здесь неуместное.
Парик Марии Густавовны, изодранный и опаленный со лба.
Силы оставили Веру Михайловну сразу же за калиткой. На третьем шаге она поняла, что налитые свинцом ноги просто не одолеют расстояния до порога, пошатнулась, протянула руку, открывая наклонную дверь, и почти свалилась в ледник.
Холод, тьма и общее оцепенение показались спасительными, как в детстве, когда Верочка пряталась от сестер в прохладной повалуше: замирала в счастливом испуге, моля, чтобы ее не нашли, и мечтая о том, чтобы нашли поскорее. Сей час она поймала себя на похожем жертвенном ликовании и изумилась столь внезапному помрачению рассудка. Изумилась и перепугалась. Непроглядный мрак составлял основу почти бесконечной жизни Веры Михайловны, источником же света, смысла и надежды был единственно ея разум. Ужель он подвел в самый жуткий час?
Нет, сообразила она, с трудом восставая из совершенно окаменелого состояния. Разум не подвел, а привел меня к последней возможности спасения. К ларю, в коем хранились деликатесы, положенные на лед в канун тезоименитства Императора, не дождавшиеся выноса к столу Царского праздника, и без того ломившемуся от сбора и уместной снеди, и оттого оставленные ждать Рождества.
Вера Михайловна уверенно дошла до ларя, откинула крышку и повела мраморной как будто рукой по ледовой перине, не чувствуя ни холода, ни наросших пузырчатых неровностей и обмирая в ожидании того, что деликатесы исчезли, ссохлись либо пришли в негодность иным коварным путем.
Но нет, они были на месте и в совершеннейшем состоянии. Горло и десны Веры Михайловны охватил лютый жар, руки же затряслись так, что ларь наполнил костяной стук. Она принялась отколупывать деликатесы, с трудом вырезывая под их подошвами пластинки льда, ответно уязвляющие Веру Михайловну в последние из сохранивших чуткость пятнышки телесной оболочки под ломкими ногтями.
Набрав горсть, она поспешно, забыв о вечной потребности быть утонченной и женственной, впихнула в рот скользкие ледяные камушки и замерла в утомленном вожделении.
Горячие стрелы разлетелись от гортани, ударили в челюсти, в макушку, в лоб и переносицу, которую отчаянно засвербило. Жар бурливыми потоками стек по шее в руки, незамедлительно ощутившие разнообразие окружающего холода, погладил спину, расправил грудь, колючими искрами крутнулся в животе и обрушился по бедрам к коленям и лодыжкам, толкая их невесть куда.
Отчего же невесть, поняла Вера Михайловна, поспешно собирая оставшиеся деликатесы. К миру и к знанию – хотя бы о том, что нас убивает.
Она беззвучно и удивительно легко поднялась к дощатой двери, прильнула глазом к щели и сумела не отшатнуться сей же миг, когда мимо тяжело прошагал, поскрипывая кожей, страшный убийца. В левой, дальней от Веры Михайловны руке он держал острый дымящийся кол, в правой – изрядных размеров саквояж. Из саквояжа торчали малопонятные продолговатости, напоминавшие не то рукоятки смертоубийственных орудий, не то деревянное католическое распятие. Вера Михайловна прикрыла глаза, однако сделала это с некоторым запозданием. Отсвет, упавший невесть откуда, на мгновение вынул из сумрака медную табличку с готическими буквами, прихваченную к крышке саквояжа. Вера Михайловна успела увидеть проклятое имя. И успела все понять.
Вера Михайловна поняла, что отсидеться в укрытии ей не удастся.
Вера Михайловна поняла, что убийца не уйдет, пока не уничтожит каждого обитателя Упоровой слободы и не выжжет дотла каждое ее строение.
Вера Михайловна поняла, что шансов сохраниться в столкновении с опытным убийцей Вангельсингом у нее в наилучшем случае один-единственный против девяноста девяти прискорбных.
Вера Михайловна поняла, что каждый миг, который она проведет в попытке уклониться от исполнения долга пред кругом и миром, долга обязанности и чести, долга, принятого не ее, а высшей волей, каковая лишь и может ее освободить, – каждый этот миг будет стыдной вечностью здесь и мучительной – в ином существовании, заменяющем блаженный покой изменникам и трусам.